Поскольку последние его слова услышали лишь стоявшие рядом со мной, а до остальных – их было более двадцати человек – они не дошли, то на выходе из зала меня со всех сторон обступили те, кто присутствовал на приеме, с просьбой повторить слово в слово то, что сказал император. Можно представить себе, как только потом не толковались эти слова Его Величества!.. Что до меня, не раз слышавшего от него и более утешительные слова, никогда не сомневавшегося в добрых намерениях Александра, но ставшего сомневаться в возможности реализации его обещаний, то я принял все как есть, понимая, что император желает добра и улучшения участи своих польских подданных, но при этом он, несмотря на успехи, еще слишком зависим от политических обстоятельств и недостаточно тверд в принятии решений, чтобы высказаться о том, что он намерен сделать.
Внешний вид императора, когда он вошел в зал аудиенций, не должен никого удивлять, так как, несмотря на свою чрезвычайную доброту, он позволил другим настроить себя против многих людей, принимавших участие в кампании 1812 года. И все, кто не любил поляков, старались представить их императору в самом неблагоприятном свете. К тому же всем было известно, что после возвращения из заграничного похода у Александра сильно изменились привычки и манеры, однако было напрасно полагать, что это могло сколь-нибудь значимо изменить его сердце, по-прежнему доброе и чувствительное.
Лишь те, кто близко не знал императора, могли предположить, что он мог возгордиться от своих успехов, и этим объясняли его строгое и величественное поведение на публике, принимая во внимание, что до кампании 1812 года ничего подобного за ним не наблюдалось. Увы, победы своей армии и все события, сделавшие его правление столь славным в описываемую мной эпоху, Александр всегда приписывал не себе, а Провидению.
Он был слишком набожным и скромным, чтобы присвоить себе одному славу, которую ему преподнесло стечение весьма необычных обстоятельств. Накопленный за три последних года опыт, глубокое знание людей, приобретенное за время нахождения во главе почти всей вовлеченной в войну против Наполеона Европы, когда, можно сказать, он в одиночку удерживал в своих руках среди самых затруднительных обстоятельств казавшееся весьма проблематичным политическое равновесие, его анализ обстановки, как во время военных действий, так и во время задуманных им и осуществленных дипломатических переговоров, и, наконец, полученные им в результате настойчивых усилий и работы положительные результаты – все это способствовало развитию и проявлению его лучших качеств, которыми Александр был наделен природой и которые получили развитие благодаря тщательному воспитанию с раннего детства. Он стал больше верить в себя, почувствовал свою силу и мощь, к которой прибегал лишь для обеспечения мира и спокойствия в Европе, защиты благополучия своих подданных.
Именно с такими чувствами император вернулся в столицу. Все взгляды были устремлены к нему, когда окруженный многолюдной толпой на площади, предназначенной для строевых занятий, он самолично командовал войсками, выстраивая их вокруг возведенного в центре алтаря, у подножия которого духовенство со всей своей пышностью и блеском совершало торжественное богослужение по случаю победы, избавившей Россию от врага, и воинских успехов, покрывших славой армию и ее августейшего предводителя. Верхом на великолепном коне и со шпагой в руке император олицетворял собой воина-победителя. Это был уже не тот доброжелательный, мягкосердечный и миролюбивый Александр, которого за несколько лет до этого видели на Дворцовой площади, принимающего парад своих войск. На его лице лежала печать правителя, который определил судьбу всей Европы. Однако не требовалось много времени, чтобы признать в нем все того же Александра, набожного во время молитвы, уважительного и послушного в присутствии своей августейшей матери. Его видели стоящим с непокрытой головой во время богослужения и затем у кареты вдовствующей императрицы, когда, отдавая воинские почести августейшей государыне, мимо церемониальным маршем проходили руководимые им полки.
На всех общественных праздниках и в придворных кругах император оставался замкнутым и сохранял величественный вид. Он мало с кем разговаривал, отдавая предпочтение военным. Однако, несмотря на замеченные в его настроении и поведении перемены, никто не мог пожаловаться на то, что он пренебрегал делами, требовавшими от него доброжелательного покровительства. Оставаясь, как и прежде, добрым и милосердным, он утирал слезы несчастных и заставлял проливать слезы благодарных.
Я уже писал, что во время аудиенции с депутатами император, подойдя ко мне, проявил в какой-то миг замешательство. Вот что, на мой взгляд, могло стать тому причиной. Все, кто знает о его необычайной доброте и деликатности, могут оценить это. Когда в начале декабря 1812 года император уезжал из Петербурга, его последними сказанными мне словами, как я это писал в конце десятой книги, были: «Я уезжаю из Петербурга, но мы скоро увидимся… Бог благословил наше оружие… Я еду к армии. Вы можете представить себе, что сейчас я не могу думать ни о чем другом, кроме того, как правильно воспользоваться нашими успехами. Как только наши войска займут герцогство Варшавское и мы не будем опасаться возвращения Наполеона, я сдержу свое обещание и буду думать о том, как восстановить Польшу. Вам известны мои намерения по этому вопросу… В ближайшее время я намерен призвать вас к себе … А пока прошу довериться мне и потерпеть».
Однако прошел весь 1813 и часть 1814 года, а император так и не вызвал меня… До нас доходили вести об успехах русской армии, но при этом не поступило ни одной утешительный новости о намерениях императора по отношению к его польским подданным. Их надеждам не суждено было исполниться, и они снова оказались в плачевном состоянии, поскольку пострадали не только от вторжения армий Наполеона, но и от прохождения преследовавших неприятеля русских войск.
Знавший все это император, который, быть может, несмотря на свои лучшие намерения, не имел возможности исправить беду и заниматься нами до своего возвращения, не мог не испытывать некоторое стеснение, впервые увидев меня после своего отъезда из Петербурга в конце 1812 года. Присущая ему крайняя порядочность ставила его в положение, еще больше огорчавшее его по причине того, что он еще не готов был сказать что-то утешительное относительно нашей предстоящей участи.
На протяжении нескольких дней у меня не было возможности встретиться с ним, пока, наконец, на праздничном балу, данном в Павловске императрицей-матерью по случаю возвращения сына и победоносной русской армии, император не подошел ко мне и не сказал с любезным видом несколько фраз, что тотчас же было отмечено присутствующими, поскольку мало кто из гражданских чиновников удостаивался в те дни столь высокой чести. Однако фразы эти были малозначащие по существу, и, желая как-то утешить меня, он во время танца с моей женой сказал ей: как только закончится война и исчезнут препятствия для исполнения его проектов, он займется Польшей и что он навсегда сохранит доброжелательное отношение к полякам. Он несколько раз повторил то, что обычно часто говорил нам: терпение и доверие.
Меня не удивило, что император использовал подобный прием, чтобы оживить мои слабеющие с каждым днем надежды, поскольку похожие заявления он делал и г-же Пшездецкой, когда та явилась в главную квартиру с просьбой о помиловании раненого мужа, взятого в плен под Лейпцигом, и моей племяннице г-же Огинской в Париже, когда та ходатайствовала за мужа, на земли которого был наложен временный секвестр, и г-же Софье Тизенгауз (позднее графиня де Шуазель), и многим другим дамам в Варшаве и Вильне. Было похоже, что император не хотел бросать тень на свое имя прямыми заверениями о своих намерениях, дабы не вдаваться в подробности и объяснения. И в то же время он хотел, чтобы о них знали, ибо не требовал от этих дам хранить в тайне услышанное от него.
Впрочем, со времени его возвращения в Париж, когда он принял окончательное решение о восстановлении Польши и провозглашении себя ее королем, не определив при этом границы будущего королевства, император стал более открытым в разговорах о своих польских планах, и многие из поляков, которых он удостаивал своим доверием, слышали от него самого о принятом им решении относительно их родины.
Я часто виделся с императором на званых обедах, балах, в придворных кругах, и во время этих собраний он всегда общался со мной. Но прошло уже несколько недель, и мне так и не представилась возможность встретиться с ним наедине. Наконец, накануне своего отъезда из Петербурга он пригласил меня в кабинет и без всяких предисловий сказал, что уезжает в Варшаву, что он меня вызовет и будет рад видеть там, что он отдал распоряжения, чтобы были решены претензии жителей, особо пострадавших от присутствия русских воинских частей во время кампании 1812 года. «Я слишком занят государственными делами, – сказал он, накопившимися за время моего долгого отсутствия, и у меня сейчас нет свободного времени… Я буду работать для Польши… Прошу от вас только терпения и доверия».
