«Они меня растерзают», — подумал Хольтиц. За спиной он слышал пыхтение верного ординарца капрала Майера. В одной руке Майер сжимал чемодан, который столь тщательно подготовил для этого тяжкого путешествия в тюремную камеру. Усталый Хольтиц чувствовал, как с каждым шагом его руки опускаются все ниже. «Выше, выше, генерал, — прошептал Майер. — Если вы не будете держать их вверх, они вас убьют!»
По всей улице Риволи перед ними волной катилась произносимая торжествующим тоном фраза: «Ле женераль бош, ле женераль бош!»[33] На площади Пирамид женщина лет сорока с перекошенным от ненависти лицом выскочила ему навстречу. «Подонок!» — взвизгнула она, после чего откинула голову назад и, словно змея, резко выбросила ее вперед, посылая здоровенный плевок, который угодил ему на скулу, прямо под моноклем.
В этот момент женщина в форме Красного Креста встала рядом с ним и, негодуя и сердясь, прикрыла его своим телом от толпы. Тронутый этим редким знаком сочувствия, Хольтиц, проходивший в этот момент позади позолоченной статуи Жанны д’Арк, прошептал своей покровительнице: «Мадам, вы как Жанна д’Арк».
Ла Ори, наконец, заметил полугусеничную машину, к которой вел пленного. В сутолоке француз забыл про капрала Майера. Ординарец с ужасом увидел, что машина трогается без него, оставляя его одного посреди жаждущей мести толпы парижан.
В этот момент боец ФФИ прикладом ружья выбил из рук Майера генеральский чемодан. Чемодан раскрылся, и француз начал извлекать запасные форменные брюки и китель, которые Майер так тщательно упаковал для этого путешествия. Майер, не обращая внимания на оставленные вещи и отбиваясь от рук, которые уже тянулись к его одежде, отчаянным усилием рванулся вперед и уцепился за борт удаляющейся машины. С облегчением он увидел над собой фигуру Хольтица.
Хольтиц впервые не обратил на него внимания. Как завороженный, он наблюдал за зрелищем, которого никогда не забудет. Он увидел гротескную фигуру уродливой парижанки, танцевавшей дикую карманьолу на асфальте улицы Риволи. Над головой она победно размахивала собственным трофеем, добытым в день освобождения ее родного города. Это была пара брюк… и вдоль их швов шли величественные бордового цвета лампасы офицера вермахта в генеральском чине.
В самом сердце Парижа, в отделанном панелями банкетном зале Префектуры полиции, располагавшейся напротив Нотр-Дам, другой генерал в мятой, покрытой пылью форме только что принялся за поздний обед. Впервые на его суровом пикардийском лице появилась улыбка. Жак Филипп Леклерк выполнил клятву, данную самому себе в Ливийской пустыне. Он стал освободителем Парижа. По одной из счастливых исторических случайностей момент его полного триумфа должен был наступить день в день, почти минута в минуту через четыре года с того момента, как он отправился в обратный путь, в столицу своей страны. Это путешествие началось под палящим африканским солнцем в середине дня 25 августа 1940 года на берегах реки Вури в Камеруне, когда от имени Шарля де Голля отправился на отвоевание первого уголка Французской империи. Леклерк начал свое путешествие в пироге с семнадцатью другими людьми: тремя офицерами, двумя миссионерами, семью фермерами и пятью гражданскими служащими. Он закончил его с 16 тысячами солдат и самым современным вооружением во французской армии.
Для командующего 2-й бронетанковой этот праздничный обед продлился не далее блюда с закуской. Один из помощников на цыпочках подошел к нему и прошептал что-то на ухо. Леклерк встал и вышел в соседнюю комнату. Это была бильярдная. Там, за бильярдным столом, Леклерк приготовился принять формальную сдачу столицы его страны ее последним немецким комендантом.
Снаружи донеслись выкрики и свист толпы, собравшейся во дворе здания, которое пять дней назад Хольтиц решил превратить в руины. Дверь отворилась. В комнату вошел краснолицый, страдающий одышкой немец. Генерал приблизился к Леклерку, и оба представились друг другу: Хольтиц — начищенный и свежевыбритый, затянутый в полную форму и обливающийся в ней потом; Леклерк — в полевой форме с расстегнутым воротничком, с прилипшей в уголке рта крошкой. Глядя на первого в своей жизни французского генерала, Хольтиц удивился, как «неофициально» тот выглядел. По этому историческому случаю на Леклерке была грязная рубашка цвета хаки и американские солдатские ботинки. Он не надел наград, и единственным знаком различия были соответствующие его званию звезды, приколотые к нарукавным нашивкам.
Генералы коротко обсудили условия уже отпечатанного на машинке документа о сдаче. В это время в комнате произошло движение. Коммунист полковник Роль, разгневанный тем, что его даже не пригласили наблюдать за сдачей города, за который он сражался шесть дней, требовал впустить его. Леклерк не стал возражать. Затем Морис Кригель-Вальримон, словоохотливый член КОМАК от коммунистов, которому партия поручила наблюдать за Префектурой, настоял на том, чтобы имя Роля значилось на документе рядом с именем Леклерка. Выведенный из себя, Леклерк согласился.
Леклерк потребовал, чтобы Хольтиц приказал прекратить огонь, а чтобы обеспечить выполнение приказа, послать немца, француза и американца в каждый опорный пункт. Затем вместе с Хольтицом Леклерк отправился в штаб на вокзале Монпарнас. Когда они взбирались в его штабную машину, водитель Леклерка с презрением посмотрел на этого краснолицего, пыхтящего генерала, который всего несколько часов назад еще распоряжался судьбой Парижа. «Ты смотри, толстая свинья еще суетится», — сказал он.
* * *
По мере того, как слухи о капитуляции Хольтица расползались по Парижу, город, и без того уже обезумевший от восторга, все больше впадал в транс. Вероятно, никогда ранее ни один город не раскрывал столь широко своего сердца, как Париж в тот день. По мнению военного корреспондента Эрни Пайла, массовое выражение радости горожанами было «самым прекрасным, самым ярким событием нашего времени». «Описывать сегодняшний Париж словами, — писал его коллега Эд Болл, — это все равно что рисовать закат черной и белой красками».
Париж жил и любил, аплодировал и плакал, танцевал и, время от времени, умирал на протяжении всего этого чудесного дня с такой силой, которая делала честь даже его веселому галльскому характеру.
Ничто так не трогало освободителей города, оказавшихся посреди ликующих, счастливых толп, как спонтанная щедрость города, горевшего желанием поделиться тем немногим, что оставалось после четырех лет оккупации. Проходящим войскам толпы вновь и вновь кричали «мерси, мерси». «Ах, Париж, — даже двадцать лет спустя вспоминал сержант Дуглас Кимболл из Франклина, штат Нью-Хемпшир, — его «мерси» будет всегда звучать у меня в ушах».
В коробке на заднем сиденье джипа сержанта Дона Флэннегана бегал любимец роты кролик Дженни, тощее животное, освобожденное на нормандской ферме. Остановившись на какое-то время посреди толпы, Флэннеган заметил пробиравшегося к нему француза, в руках которого трепыхался огромный жирный кролик. Француз увидел костлявого Дженни и в трогательном порыве решил, что он предложит Флэннегану кролика, который будет повкуснее, чем то дохлое животное, что было в джипе. С большим трудом Флэннеган убедил своего изумленного благодетеля, что Дженни не предназначался для еды.
Но еще больше, чем какие-либо подарки от анонимной толпы, прибывающих воинов смущала огромная благодарность всего народа. К тому времени, когда рядовой 1-го класса Джордж Макинтайр из роты «Б», уроженец Нью-Джерси, прибыл на площадь Звезды, он уже попадал в объятия столько раз, что «думал, что у него переломаны ребра». Макинтайр, «маленького роста, почти лысый, во рту лишь половина зубов», спрыгнул со своего буксируемого трактором бульдозера, чтобы отдохнуть. Усевшись, он увидел, как «прекрасная восемнадцатилетняя девушка» проталкивается к нему через кольцо обступивших его людей. Не меньше десяти секунд она внимательно разглядывала небритого, грязного солдатика. Стоявшие вокруг люди притихли. Вдруг ее лицо озарилось счастьем, и она воскликнула: «Народ Франции вновь может поднять голову. Мы благодарим Господа за наших освободителей. Да здравствует Америка! Да здравствует Франция!» После этих слов она бросилась на сидевшего с открытым ртом солдата и поцеловала его. Затем, покрывая его руки поцелуями, она опустилась перед ним на колени. Глубоко тронутый и не менее смущенный Макинтайр поднял эту прекрасную девушку и сам поцеловал ее, на этот раз под радостные вопли толпы. Солдатику из Нью-Джерси, глаза которого наполнились слезами, показалось, будто «все тяготы войны отступили перед трогательным поступком одной девушки».
* * *
В своей двухкомнатной квартире по улице Ришелье, 102, мадам Жак Жюже прислушивалась к радостным воплям толпы под окнами. Почтенная вдова, которой исполнился уже 71 год, улыбалась этому шуму с легкой печалью. В Париже она была одинока, отрезана от своей семьи и встречала День освобождения так же, как провела почти весь период оккупации, — один на один со своими мыслями. Она не расслышала, когда в дверь постучали в первый раз. Наконец она услышала стук, но решила, что это ошибка. Когда постучали в третий раз, она со страхом пошла открывать.
