Затем через толпу, которая была немногим менее враждебна, чем та, что окружала Хольтица, они проследовали на этот сборный пункт. Из всех проявлений гнева на этом скорбном пути ни одно не резануло Циту более жестоко, чем то, что имело место всего в нескольких кварталах от этой квартиры. Там женщина с искаженным от ненависти лицом плюнула на бежевый костюм, в котором Циту уводили в лагерь для военнопленных. Той женщиной была портниха Циты.
Заслышав танки, Цита приблизилась к окну. Через плечо жандарма в синем кителе она увидела остановившиеся у начала улицы Жан-Мермо пять грязных «шерманов». Наблюдая, как вокруг победителей роятся толпы счастливых людей, Цита сокрушенно подумала, что «войне действительно пришел конец». Ей бросилось в глаза название одного из танков. Оно звучало почти по-немецки, и Цита удивилась, как такое название могло попасть на французский танк. Это был «Хартманне Виллеркопф».
Как и Цита Креббен, Нелли Шабрие также обратила внимание на «Хартманне Виллеркопф». В немом восхищении она разглядывала высокого, темноволосого и грязного молодого офицера, командовавшего танком. Пробраться сквозь толпу своих соседей, окруживших его, было невозможно, и Нелли набросала молодому человеку записку.
«Вы, — писала она, — относитесь как раз к тем французам, которых нам необходимо знать и видеть. Если когда-нибудь вы вновь будете проезжать через Париж, милости просим по адресу: улица Жан-Мермо, дом 20, Елисейские поля 09–82». Отчаянным усилием она передала записку через головы молодому лейтенанту. Пятнадцать месяцев спустя каноник Жан Мюлле, наблюдавший сейчас за ней, освятит брак Нелли Шабрие и лейтенанта Марселя Кристана в церкви Сен-Филипп-дю-Руль, всего в нескольких ярдах от того места, где в День освобождения танк под названием «Хартманне Виллеркопф» сделал краткую остановку на пути к Рейну.
В других частях города сражение продолжалось. Немцы, все еще не знавшие о капитуляции Хольтица, оказывали яростное сопротивление 2-й бронетанковой. Каждый час уносил все большие жертвы из числа молодых солдат, несколько часов назад с триумфом вошедших в Париж, и сражавшихся рядом с ними бойцов ФФИ.
* * *
Рядовой 1-го класса Леандр Медори, корсиканский крестьянин, которому Париж показался таким огромным, подумал, что дерево, за которым он прятался перед зданием Министерства иностранных дел, было самым маленьким деревом, которое он когда-либо видел. Ведя прицельный огонь, оборонявшиеся в здании немцы пригвоздили Медори и его роту к тем немногим укрытиям, которые им удалось найти. Рядом с Медори, прижавшись спиной к его спине, был рядовой 1-го класса Жан Ферраччи — парень, рассылавший в толпу по дороге в город десятки записок своей сестре. Стоило кому-нибудь из них пошевелиться, и оба тут же слышали, как немецкие пули откалывают кору с укрывавшего их дерева.
В здании Министерства иностранных дел Вилли Вернер услышал, как майор люфтваффе объявил, что отказывается сдаваться. Он был уверен, говорил майор, что «выразил общее мнение». Вилли придерживался другого мнения. Застонав от тупости майора, Вернер уполз в подвал, чтобы напиться и «мирно ожидать окончания войны».
Перед зданием другой солдат 2-й бронетанковой отправился на свою собственную маленькую войну. С кольтом в руке и в залихватски надвинутой на голову красной пилотке спаги капрал Серж Жофруа отправился на поиски каких-нибудь немцев.
Своего первого, трусливо размахивавшего белым носовым платком, он встретил на мосту Согласия. Жофруа согласился следовать за ним, чтобы взять в плен тридцать его товарищей, прятавшихся за стеной по улице Бургонь. На глазах изумленной консьержки, прятавшейся в соседнем подъезде, француз и немец остановились у середины стены, окружавшей сад. Француз нагнулся, сложил вместе ладони и подтолкнул немца наверх. Затем немец наклонился и подтянул Жофруа к себе. Спрыгнув в небольшой сад, немец повел Жофруа к стеклянным дверям, через которые можно было попасть в салон. Внутри был бар и тридцать немцев. Двадцать девять из них подняли руки. Тридцатый подошел к Жофруа со стаканом в одной руке и бутылкой сухого вермута в другой и предложил ему выпить.
* * *
На втором этаже Военной школы сержант Бернхард Блахе наблюдал за штурмом своего опорного пункта. Он лежал на матрасе у окна. Рядом тихо постанывал его товарищ на данный, последний день войны — булочник из Мюнхена, которому снарядом оторвало руку. На зеленую лужайку Марсова поля выливался поток «шерманов». Блахе начал считать их. Дойдя до семнадцатого, он бросил это занятие. Черный вихрь от одного из снарядов, разорвавшегося поблизости, сорвал с него каску, и «война вдруг превратилась в ад» для двадцатичетырехлетнего берлинца, прибывшего в Париж с первыми подразделениями вермахта в июне 1940 года.
За Военной школой, в здании Министерства почт, телеграфа и телефона, в котором накануне вечером он услышал звон парижских колоколов, капрал Альфред Холлеш вместе с другими солдатами решил, что настало время сдаваться. Для этого Холлеш нашел оригинальный способ. Он разбил ящик пожарной сигнализации в подвале здания и объявил дежурному, пронзительный голос которого донесся из ящика, что обороняющиеся готовы сдаться.
Перед самим зданием капитан Жорж Годе, командир 4-го дивизиона 12-го кирасирского полка, носившего название «Белые слоны», решил, что настало время прекратить сражение. Подав назад свой «шерман» «Верден», Годе установил его прямо напротив двери. Затем на полной скорости он понесся прямо на замолчавшую 88-миллиметровку немцев. Из своего окна Бернхард Блахе видел атаку Годе и дождь обломков, посыпавшийся после того, как «Верден» прорвался через баррикаду. Блахе был сыт по горло. Он переломил надвое свою винтовку и бросился в подвал.
Через несколько минут Блахе и дюжину других немецких солдат с поднятыми вверх руками согнали в небольшую комнату. Там огромного роста солдат с ручным пулеметом, выкрикивая «Гитлер капут!», начал одного за другим выталкивать их через окно на тротуар. Блахе услыхал раздавшиеся снаружи выстрелы. Побелев от страха, он ждал своей очереди.
Когда его подтолкнули к окну, Блахе увидел снизу распростертые на тротуаре тела полдюжины своих товарищей. Бойцы ФФИ по очереди расстреливали пленных. Прежде чем охранник успел отреагировать, Блахе рванулся влево и выбежал из комнаты. В коридоре он с благодарностью отдался в руки группы солдат 2-й бронетанковой.
Когда стрельба на улицах города, заполненных солнечным светом и счастьем, постепенно затихла, оккупанты Парижа начали свой последний, печальный парад по улицам города, которым они правили четыре года. При виде их потных и изнеможденных колонн население Парижа захлестнула ненависть, накапливавшаяся за долгие горькие месяцы оккупации. Парижане били и пинали, проклинали и оплевывали их, а при случае и убивали.
Некоторые из оккупантов, как лейтенант-танкист на площади Республики, предпочитали покончить с собой, чтобы не попасть в руки жаждущей мести толпы. Другие находили более легкие пути, чтобы избежать такой участи. Рядовой Георг Кильбер переоделся в гражданское и смешался с толпой, чтобы приветствовать освободителей вместе с остальным Парижем. Капитан фон Цигесар-Бейнес, уже проведший два дня в заточении в «Гран пале», надел пижаму и уговорил своего друга сдать себя в американский госпиталь в Нейи, где он мог бы «мирно дожидаться американцев».
Но у большинства не было возможности избежать тяжкой и унизительной процедуры, которой до них на улице Риволи подвергся командовавший ими генерал. Сержанту Рудольфу Рейсу из военной полиции, который пять дней назад объявлял по городу о перемирии, пришли на ум телеги Французской революции, когда грузовик 2-й бронетанковой дивизии вез его к Префектуре полиции сквозь воющую, угрожающую толпу.
На площади Шатле младший капрал Пауль Зейдель стал свидетелем зрелища, показавшегося ему еще более тяжким, чем его собственная участь. Конвоиры специально остановили его, чтобы он не пропустил этой картины. На площади были выстроены около 20 девушек с обритыми головами, голые по пояс, с намалеванными на груди свастиками. На шее у каждой висела надпись: «Я спала с бошами».
Бывало, что не жалели и раненых. Жак д’Этьен, наводчик «Лаффо», очнулся в санитарной машине, увозившей его в госпиталь Сент-Антуан, и обнаружил рядом с собой лежащего без сознания раненого немца. Д’Этьен дотянулся до него и задушил. Затем сорвал с его кителя немецкий «железный крест» и сунул себе в карман. Через несколько минут этот трофей чуть было не стоил ему жизни. В приемном покое госпиталя сестра приколола крест на его одеяло. Валившийся от усталости хирург, решив прооперировать вначале своих соотечественников, шел между рядами носилок, цедя сквозь зубы «бош, бош, бош», если видел раненого немца. Увидев у д’Этьена «железный крест», он вымолвил «бош» и прошел мимо. Француз, уже впадавший в беспамятство, при этих словах попытался приподняться. «Я — бош? — вскрикнул он. — Да вы с ума сошли!»
