— Кому теперь его хоронить? — говорит молодая женщина с тяжелыми сумками у ног. — Не до него.
— Семь лет ждал этого дня, — неодобрительно хмыкает мрачный мужчина.
— Похоронят! — этот мужчина, наоборот, веселый, беспричинно веселый.
А может и есть причина — приложился на дорожку. Похоже, что так и есть, пьяноват. — Это живых неизвестно куда. А мертвым дорога накатанная.
И показал пальцем вниз. Туда, куда и лифт бегает — с людьми с верхних этажей.
— Вы вчера купили? Как нарочно, в магазины выбросили хорошие вещи, — женщина рассматривает кофточку на соседке.
В сторонке девушка с огромным букетом черемухи. Аня стоит рядом с нею. Две небольшие сумки у ее ног.
Девушка с букетом не просто в сторонке стоит. У нее и лицо, и взгляд — всё отрешенно далекое, нездешнее. Она всё еще там, где росла эта черемуха, где сама была ночью.
— Ты бы лучше помогла, — сердится на нее полная, красивая женщина, из тех, что всегда уверены, что правильно всё делают, говорят, живут, — а то вцепилась в этот веник. Ничего ей не надо, смотрите вы!
— Молодежь, ночью не найдешь, а утром не добудишься! — как пропел весельчак.
15. Люди стоят в коридоре и у подъезда, у всех дверей всех домов группы жильцов. С детскими колясками, сумками, узлами. Какие-то девушки с нарукавными повязками переходят от дома к дому, предупреждают:
— Уберите в подъезд детей! Почему дети в песке возятся? Чьи дети?
— Попробуй их удержи в этой духоте. Сказали, в десять автобусы будут. А уже час.
— А где вы, девушка, вчера были со своими советами?
— Во натворили, во натворили, чертовы атомщики! А столько гонору было: без фиги к носу не подступись!
— При чем тут атомщики? Раз в год и незаряженное ружье — стреляет.
— Ну, так выбрось его, если стреляет!
— Им и премии, и за риск. А за риск нам надо было платить. У бабки на руках кошка.
— Нельзя, бабушка, с кошкой, — говорит молодой парень, защищавший атомщиков. — Радиация шерсть любит.
— Лохматых, как ты! — отрубила бабуся.
— А я собаку заперла в квартире, — забеспокоилась женщина с двумя детьми, — положила еды на три дня, и все. Сказали же на три дня уезжаем.
— Едут, едут! — голоса издали. Автобусы появились большой колонной, расползаются по дворам, к каждому дому, подъезду.
Снова девушки с повязками появились:
— Кто будет записывать? Вы своих знаете. Чтобы никого не забыли, не оставили.
Милиционер уговаривает:
— С колясками все не поместитесь. Коляски оставить надо. Женщина!
— А как же потом с детьми? И вещи тут у нас.
— Всё в руки, на руки. Не поместимся.
А из подъезда двое в темных халатах вынесли покойника. На носилках, прикрытого, простыней. Следом вышла семья с вещами в руках. Немного прошли за покойником и вернулись к автобусу.
Лишь девушка с черемухой не заходит в автобус, мать ей кричит через окошко:
— Что, так и будешь стоять там?
Вошла, как одолжение сделала, и осталась стоять у двери.
А во дворе появился человек с никелированным штырем в руке, на нем какой-то наконечник. На лице у человека — респиратор. На него смотрят из автобуса, кто удивленно, кто насмешливо, а иные встревожено.
— Эй, ты, намордник! Много намерил?
Человек прошел куда-то своим маршрутом, но уже что-то изменилось в этом дворе, сам воздух как бы стал другим. И люди уже, словно по-другому, смотрят на всё.
— Девушка! — крик с заднего сидения. — Здесь дети! Выбрось свои цветы. Кто знает, где ты их наломала.
— Выбрось! Ты что, не слышишь?
— Шастают по ночам, а потом являются!
— Водитель, открой там!
Дверь распахивается, девушка выходит, огляделась, пошла к подъезду. На пути у нее — коляски, коляски. Их полно, куда ни кинь взглядом. В некоторых остались вещи, забыты погремушки, в одной — кукла.
Свои цветы девушка положила у подъезда, на крыльцо. Как на могильную плиту.
Возвращаясь, забрала большую куклу из коляски. Та вякнула, пищала, как живая.
А в окошке первого этажа точно такая же, провожает наивными, широко раскрытыми глазами их обоих.
За автобусными стеклами — живые детские лица, встревоженные, но и радостные: как-никак событие, и столько автобусов, и столько людей, и все куда-то едут…
16. Окраина города, вдали блестит река, а от нее — водозаборный канал, тянущийся к далекому длинному зданию с трубой. На обочине дороги, оттесненные двойной колонной автобусов люди с дозиметрами, бронетранспортеры, солдаты.
А колонна автобусов в два ряда вытягивается и вытягивается из Припяти, уже ни начала, ни конца не видать. Кто-то успел поставить у дороги с бетонной стрелкой-указателем «Принято. 1970» дощатый, наскоро сколоченный щит: «На обочину не съезжать, заражено!..»
На деревьях, что вдоль дороги, — странная выставка самых разных костюмов, плащей, женских платьев и кофт. Целый километр — вот такая витрина лесная.
А вот и отгадка. Люди переодеваются в защитные, (белые и черные) костюмы, их выдают прямо с машин. А собственную одежду куда девать, — развешивают на деревьях!..
Издали АЭС не кажется ни величественной, ни зловещей — банька коптящая, всего лишь. Дикое несоответствие ее вида и масштабов бедствия. Из всех букв праздничного лозунга над станцией остались: «Досроч».
— Всё дымит! — неприязненно.
— Натворила, вонючка! — гневно.
— Вон какая, а сколько от нее всего! — удивленно. Люди неласково прощаются с той, ради которой здесь
недавно поселились, что было и гордостью многих, и надеждой, и привычной работою.
(Это бы надо заложить в саму стилистику фильма: вначале прекрасное, как храм индийский Тадж-Махал, белое здание АЭС, потом почерневшее и вообще серое, как лицо смертельно больного человека — после аварии, а затем оно всё невзрачнее выглядит, действительно банька коптящая, и вот от нее-то — такая грозная волна тревоги, беды, страха, накатывающаяся на деревни, города, на целые страны. Образ ада-«баньки», апокалипсиса-«баньки»! Впрочем, это и не новый образ, не такой ли представлялась вечность ада Достоевскому: закопченная банька с пауками в углу?
И только в снах-видениях Анны будет что-то другое, по-другому грозное, зловещее, демоническое — по мере нарастания в ней чувства боли за погребенного там Костю и вины за него, а, в конечном счете, и собственной вины.)
17. В два ряда колонна автобусов катит по автостраде — уже далеко от АЭС, казалось бы, под обычным небом, среди обычных людей, рощ, здесь вроде бы всё, как было всегда. А у автобусов и следом за ними бегут собаки, большие и маленькие домашние псы. Их не взяли в машины — шерсть, радиация. Дети смотрят на них из окон, зовут, некоторые плачут. Тревогу, беду, недоумение, страх везут с собой автобусы. Это — на многих лицах взрослых. А на некоторых детских лишь радость неожиданного путешествия. Но именно развеселившихся детей мучит какой-то кашель, почти всех. И то, что сразу всех, кажется подозрительным, всё больше тревожит мам и пап, бабушек.
— Ну что вы все, как сговорились! — укоряют детей взрослые. Всё еще не хотят верить в плохое… А дети, решив, что действительно неплохая игра начинается, найдена, уже и нарочно кашляют, чихают — не поймешь, где забава, веселье, где грозная беда…
И вот это тоже одно с другим не вяжется, не стыкуется. На обочинах новенькие щиты предупреждают: «Съезжать с дороги опасно!» Видимо, только что установлены. А чуть подальше от дороги трактора пашут, большое стадо коров.
Люди, жизнь, сама природа еще только готовятся уяснить, осознать, как всё переменилось в этом мире.
У боковой дороги, уводящей в сторону далекого леса (щит: «Конец тридцатикилометровой зоны»), стоят люди в военном и гражданские, показывают водителю: сворачивай сюда! Несколько машин (и та, в которой Аня) поехали по этой дороге. Деревни, украинские, белорусские, разбирают себе гостей-беженцев из ставшей горько знаменитой на весь свет, тридцатикилометровой зоны — «чернобыльцев».
18. Аня уже в кабине грузовика. Двое парней (один за рулем, второй рядом) ее будто и не замечают. Может быть, потому что слишком замечают ее беременность и стесняются. Очень молоденькие ребята.
Съезжают к реке, на старый деревянный паром. Тут телеги, лошадиные морды, несколько коров. И люди крестьянского типа. Старуха с петухом. Плывут молча, как бывает на реке, смотрят на бегущую по бортам воду.
Аня говорит своим молоденьким попутчикам:
— А белорусский берег зеленее.
— Конечно, наш зеленее.
Старик при лошади охотно подтвердил:
— А как же, на то она Белоруссия. Только и ее мелиорация поджелтила. Думали, болото, вода беда. А теперь без воды беда еще большая. Сушь, песочек.
Вздохнул и философски закончил:
— Потому и этот Чернобыль, что человеку всего мало! Поинтересовался:
