В общем, Белинский как мыслитель был типичной чеховской «душенькой», но, надо заметить, «душенькой» весьма талантливой и агрессивной в навязывании «своих взглядов» окружающим. Ни в коей мере не хочу принизить его полемического дарования и литературного чутья — в этом деле Виссарион Григорьевич действительно «собаку съел», и слава его в этом отношении была вполне заслуженной. К тому же, трудно ожидать от человека, не перешагнувшего еще рубеж 30–летия, цельности мировоззрения и особенной глубины суждений.
Характерно, что и в своем знаменитом определении «толпы» Белинский не преминул сослаться на мнение столь авторитетных для него немцев. Собственно, если бы он ограничился определением толпы как «собрания филистеров» (т. е., обывателей, мещан), то к такому определению и придраться было бы трудно. Но Белинскому захотелось показать одновременно и некоторую интеллектуальную самостоятельность — свою ЭЛИТАРНОСТЬ, и вследствие этого он тут же безнадежно увяз в болоте концептуальной неопределенности, а заодно потащил туда и несколько поколений русских интеллигентов.
Чтобы показать всю безнадежную противоречивость взглядов Белинского по данному вопросу, приведу еще несколько его высказываний из все той же анонимной статьи:
/// Толпа неповоротлива по натуре своей, и ничто так не трудно для членов ее, как перейти от одного портного к другому, переменить одну кондитерскую на другую, или заменить старый авторитет, старую славу — новым авторитетом и новою славою.///
Как видим, Белинский, ничуть не смущаясь, тут же (буквально несколькими строками ниже) отказывается от собственного определения и на этот раз упрекает толпарей уже не в неспособности к самостоятельности суждений, но в ПОКЛОНЕНИИ НЕ ТЕМ АВТОРИТЕТАМ. Плохо, оказывается, не «рассуждение по авторитету» само по себе, но плохи могут быть сами «авторитеты».
Что ж, это замечательно здравое суждение. Действительно, способность «рассуждать по авторитету» и есть важнейшая предпосылка не только поднятия личностной культуры, но и развития культуры и цивилизации в целом. Сфера непосредственного человеческого опыта весьма ограничена, и не менее 99 % наших знаний и убеждений основаны на доверии к мнению специалистов и «рассуждении по авторитету». Без этой важнейшей способности человеку вообще никогда не удалось бы выделиться из животного царства. Что лишний раз показывает ошибочность исходного определения Белинского (особенно, в его урезанной форме, часто цитируемой авторами ВП СССР). Верность и точность наших суждений в большинстве случаев определяется именно качеством избранных нами авторитетов и в значительно меньшей степени — собственными интеллектуальными способностями.
Можно было бы только порадоваться за Белинского — удивительно быстро ему удалось вскрыть свою ошибку! — но, увы, он тут же убедительно продемонстрировал, что его мимолетное озарение отнюдь не явилось свидетельством общего просветления ума:
/// Чтоб докончить характеристику толпы, мы должны сказать, что филистеры и китайцы, не будучи одним и тем же, похожи друг на друга и родственны друг другу; впрочем, о их сходстве и сродстве мы поговорим еще в другое время. «Филистеры» есть везде, и всегда в большем противу членов публики количестве. Но в других местах они сноснее, потому что не так заметны, будучи подчинены невольному влиянию публики. Оттого‑то в тех местах есть самостоятельность в воззрениях; авторитеты возникают и падают не случайно, но разумно; всё талантливое тотчас оценивается каким‑то инстинктом, а незаконные и устарелые авторитеты исчезают, как дым, сами собою.///
Прошу вас хорошенько вдуматься в эти строки. Вся чудовищность заключенного в них масонского демонизма становится понятнее при их сопоставлении с холодно-циничным, но отчасти и справедливым вердиктом еврейского философа Дм. Галковского из статьи «Русская политика и русская философия» (ссылка на нее недавно появилась на форуме):
/// Восточная бездарность — органическая неспособность что‑то выдумать, создать, «сделать из ничего» — сопровождается у русских европейской предприимчивостью. Восточный традиционализм, спасающий от «неудачного новаторства», в России крайне слаб. У русского дурака постоянно «свербит». На пустом месте он развивает бешеную энергию — пляшет на похоронах и рыдает на свадьбе.///
Ведь Белинский в приведенных ранее рассуждениях как раз и призывал русскую читающую публику отказаться от традиционного восточного консерватизма («китайщины»), звал ее поплясать на собственных похоронах, ставя ей в пример «другие места» (т. е., Запад), где толпа, по его мнению, «сноснее», так как является объектом беззастенчивой манипуляции со стороны «интеллектуальной элиты» («публики», в его терминологии).
Не удивительно, что Белинского называли «отцом русской интеллигенции», той самой концептуально безвластной и безнадежно запутавшейся, ставшей безвольным медиумом еврейского и масонского влияния интеллигенции, над которой с такой циничной откровенностью глумится теперь Дмитрий Галковский.
Давая свое определение «толпы», Белинский не отрицает понятий «элита» и «толпа», не предлагает их «отмену» (как ошибочно полагает Олег), но ратует за западную модель толпо-элитаризма — самую отвратительную из всех. Как видно, масоны-декабристы разбудили не одного только Герцена. И если сам Герцен, очутившись на Западе и ознакомившись с реалиями западной жизни, очень быстро поумнел и радикально пересмотрел свои революционные взгляды, то Белинский, похоже, пребывал в своих прозападнических иллюзиях до конца жизни.
Позднее, где‑то около 1842 г. Белинский ознакомился с идеями сен-симонизма и стал убежденным «социалистом», в очередной раз пересмотрев все свои эстетические и художественные взгляды. Именно в таком качестве «социального критика» он и вошел в наши школьные учебники. Этот новый виток в его «самосознании» ознаменовался и новой трактовкой понятия «толпа»:
///«…толпа, в смысле массы народной, есть прямая хранительница народного духа, непосредственный источник таинственной психеи народной жизни.»///
Как видите, полный сумбур в понятиях. И хотя Белинский не дожил до появления такой универсальной научной пошлости, как марксизм, — учитывая его общую идеологическую траекторию, можно быть почти уверенным, что он не избежал бы и этого модного поветрия «передовой европейской мысли». Я бы даже сказал так: Белинский обладал столь ярко выраженным калейдоскопическим мировоззрением, что в нем трудно заподозрить умышленного манипулятора. Скорее всего, его демонизм являлся следствием тяжелого душевного кризиса, недуга, вызванного неблагоприятным стечением жизненных обстоятельств (что вполне естественно при отсутствии внутреннего духовно-нравственного стержня). Вот что он писал в одном из писем в том же 1840 г.:
///«Жизнь — ловушка, а мы мыши; иным удается сорвать приманку и выйти из западни, но большая часть гибнет в ней, а приманку разве понюхают; глупая комедия, черт возьми…»///
Интересно, что Мартин Хайдеггер называл мышеловкой Запад, а Белинский почувствовал себя мышью на сто лет раньше него — в самом европейском городе Российской Империи — промасоненном Петербурге образца 1840 г. Психическое состояние Белинского в тот лермонтовский петербургский период прекрасно отражает монолог героя его мало удавшейся юношеской драмы «Дмитрий Калинин»:
///«Ты Существо Всевышнее, скажи мне, насытилось ли Ты моими страданиями, натешилось ли моими муками, навеселилось ли моими воплями, упилось ли моими кровавыми слезами?.. Кто сделал меня преступником? Может ли слабый смертный избежать определенной ему участи? А кем определяется эта участь? О, я понимаю эту загадку!..»
И Белинский — Калинин решает, что «Бог наш отдал нашу несчастную землю на откуп дьяволу».///
Подобными мотивами полна его личная переписка того времени. А вот характерные слова Белинского о его внезапном увлечении социализмом в 1842 г.:
///«Итак, я теперь в новой крайности — это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания… все из нее, для нее и к ней. Она вопрос и решение вопроса. Она для меня поглотила и историю, и религию, и философию».///
Такое перенесение объекта религиозного чувства в неподходящую для этого социальную область чревато самыми опасными заблуждениями. Но, как мы уже знаем, Виссарион Григорьевич был человеком увлекающимся и не пасовал перед опасностями — он просто не успевал их осознать «в режиме реального времени».
