Горбачёв, человек без собственных идей в голове, сам был таким, а потому вполне подходил на роль лидера этих сил.
Главной социальной опорой «перестройщиков» стал сложившийся к середине 1980-х достаточно широкий слой людей, негативно относившихся к перекосам и безобразиям эпохи застоя. Да ведь и в народе было понимание того, что дальше «так жить нельзя». Но народ — он и есть народ, консервативная инертная масса; нутром чувствуя, что перемены нужны, он и приветствовал перемены — рассчитывая на лучшую жизнь для себя, и не понимая, что те, кто руководил процессом, имели собственные цели, а интересы народа не учитывали вовсе.
Обратим внимание, что для всех лет перестройки очень характерна экономическая бессмыслица. Сначала Горбачёв провозгласил политику ускорения. В 1986 году не было более часто употребляемого слова, чем «ускорение» — оно встречалось на каждом шагу, на каждой газетной странице. А что надо было ускорять? Куда мы при этом двигались? На эти вопросы ответов не было. Н. И. Рыжков в книге «Десять лет великих потрясений» пишет, что термин появился ещё до перестройки и касался ускорения научно-технического прогресса и социальных процессов, но ведь ему приходится это объяснять! А тогда огромное количество теоретиков научного коммунизма и прочих интерпретаторов мусолили в статьях и книгах «концепцию ускорения», пытаясь разъяснить другим то, что было непонятно им самим!
Или другой лозунг: «больше социализма!» Больше чем что? Насколько? Каким аршином его измерить, социализм?
Это была обычная пиаровская акция, игра в слова. От постоянного их повторения складывалось впечатление, что есть какая-то экономическая концепция перестройки, стратегия ускорения, где расписано по пунктам, чего мы хотим, как этого добиваться, какие нужны последовательные шаги и т. д. Но ничего похожего не было!
Характерна история появления программы «500 дней». Только в 1991 году, в год отставки Горбачёва и распада СССР, появилось хоть что-то, смутно напоминающее экономическую концепцию. Это была программа Г. А. Явлинского «400 дней», и предлагалась она сначала Л. И. Абалкину, который был вице-премьером по реформе в правительстве Н. И. Рыжкова, но пристроить эту программу не удалось. Сам Рыжков в это время был занят разработкой экономической части Союзного договора, и к программе «дней» отнёсся скептически: «Там было расписано всё чуть ли не по часам, а уж по дням — это точно. На 20-й день — начало разгосударствления. На 30-й — немедленная реализация заводами неустановленного оборудования. На 20–40-й — продажа основных фондов, земли колхозов, совхозов, промышленных предприятий. На 20–50-й отмена предприятиям государственных субсидий и дотаций. И так далее, грустно перечислять».
Весной 1991 года на Президентском совете у Горбачёва было принято решение превратить «дни» в экономическую программу перестройки, и затем этот плод кабинетных раздумий, вместе с группой Явлинского, взялись доращивать учёные и государственные мужи; среди них был член Президентского совета академик С. С. Шаталин; вот тут-то программа и превратилась в «500 дней», обросла материалом, сильно увеличилась в объёме и т. д. Конечно, она и в этом виде никак не могла быть использованной на практике, но ничего лучшего власть не имела, так что перестройка как началась, так и кончилась без экономической программы.
А с точки зрения государственной, Горбачёв не имел вообще никаких целей и планов. Он не знал истории экономики, и не видел, к чему вела его политика, не только в долгосрочной перспективе, или хотя бы на год-два вперёд, — но и на ближайшие месяцы. В результате его руководства страна оказалась ещё дальше от нужной ей модернизации, чем была в годы застоя, а люди стали жить хуже.
И всё-таки любой согласится: Горбачёва невозможно назвать злодеем. Для глупости есть другие определения.
Вот что говорил он на заседании февральского Пленума ЦК КПСС (1988): «Напомню, что саму перестройку мы начали под давлением насущных, жизненно важных проблем. Мне не раз приходилось возвращаться к оценке ситуации, которая сложилась в стране к началу 80-х годов. Хотел бы добавить ещё некоторые соображения. Как известно, темпы экономического развития у нас снижались и достигли критической точки. Но и эти темпы, как теперь стало ясно, достигались в значительной мере на нездоровой основе, на конъюнктурных факторах. Я имею в виду торговлю нефтью на мировом рынке по сложившимся тогда высоким ценам, ничем не оправданное форсирование продажи алкогольных напитков. Если очистить экономические показатели роста от влияния этих факторов, то получится, что на протяжении четырёх пятилеток мы не имели увеличения абсолютного прироста национального дохода, а в начале 80-х гг. он стал даже сокращаться. Такова реальная картина, товарищи!».[14]
Что ж, посмотрим на реальную картину, товарищи. Согласно официальным данным, в 1965 году национальный доход составлял 193,5 млрд., в 1970 — 289,9 млрд., в 1975 — 363,3 млрд., в 1980 — 462,2 млрд., и в 1985 — 578,5 млрд. рублей. За четыре пятилетки он увеличился втрое, на 385,0 млрд. рублей. Если верить словам Горбачёва, получается, что почти весь этот прирост был получен за счёт притока нефтедолларов и спаивания народа! Это заведомая чушь.
Что бы ни говорил он о прошлом, или о своём желании углубить и ускорить, под его воздействием экономика развалилась действительно очень быстро. Четырёх пятилетних планов ему не понадобилось; оказалось достаточным прекратить выполнение одного, и издать два закона: о кооперации и о государственном предприятии.
«Закон о кооперации», похоже, составляли поклонники Жан-Жака Руссо, полагавшие, что человек, так сказать, «по природе добр», — не случайно же Горбачёв всё время апеллировал к «человеческому фактору» и «новому мышлению». Наверное, из-за доверия к человеку «Закон о кооперации» давал предпринимателям слишком много излишней свободы, и не предусматривал достойного контроля.
И произошло вот что.
Кооператоры «из народа» занялись пирожками, шитьём кепок и прочей мелкой чепухой, но доходы их были низкими, а поборы со стороны чиновничества местных распорядительных органов — высокими. И это направление кооперативного движения быстро выродилось в полуподпольное кустарничество; народ не смог улучшить своё положение через свободный труд «на себя».
Иные, более ушлые предприниматели, обратились к спекулятивно-посреднической деятельности, что при монопольно низких ценах на продукцию госпредприятий и хроническом дефиците позволяло мгновенно обогащаться. Это привело к росту цен, ухудшило жизнь народа и породило стойкую неприязнь к кооператорам вообще.
Но самое страшное в том, что «Закон о кооперации» очень хорошо помогал воровать и устраивать свои дела вокруг государственных предприятий — около них тут же возникли скопища всевозможных кооперативов, единственной задачей которых был увод дохода, номинально принадлежавшего государству, в частные карманы.
Делалось это так. Предположим, заводу требуется смонтировать какую-то установку. По государственным нормативам и тарифам на эту работу требуется три дня времени и пятьсот рублей денег; за это время и за эти деньги её и делают рабочие завода. Одновременно директор сам, или под нажимом начальника цеха подписывает с кооперативом договор на выполнение этой же, уже выполненной работы, но теперь уже за 10 000 рублей: половину директору, и половину «кооператору», весь кооператив которого состоит из него самого, его жены и тёщи. С одной сделки люди покупали машину, с двух — квартиру.
И таких заводов, начальников цехов и «работ» были тысячи, тысячи и тысячи по всей стране! Сращивание крупных предприятий, кооперативов, всяческих «центров НТТМ» и прочего шло полным ходом. В последующем, на этапе окончательного перехода народной собственности в частные руки, наработанные в кооперативный период связи, опыт воровства и накопленные деньги очень пригодились.
Будь этот закон более серьёзным и продуманным — вполне мог бы создать основу для развития мелкого и даже среднего бизнеса в Советском Союзе. Беда была в том, что он плохо регулировал отношения государства и кооперативов, а вторая — в том, что это послужило примером для крупных предприятий: они тоже хотели таких же, как у кооператоров, плохо отрегулированных отношений с государством.
И такую возможность дал «Закон о государственном предприятии». Этим законом государство фактически само себя вывело из управления предприятиями. Они продолжали называться государственными, но директоров там уже не назначали, а выбирали; взаимоотношения с государством становились столь же неопределёнными, как у кооперативов. Никто не мог толком объяснить, что государственные предприятия должны государству, а что оно — им.
