Для Дон Кихота доказательство благородства — поступки, совершаемые человеком; к этой теме он возвращается вновь и вновь. К теме, тесно связанной с широко обсуждавшимся в ту пору вопросом: достигается ли спасение души верой, подкрепленной делами, или одной лишь верой? Каков бы ни был теологический ответ, не остается сомнений в том, что европейский дух требует действий. Не по словам, а по делам судите их. Европеец — человек действия; по верному наблюдению Куденхове-Калерги[44], примером ему служит герой, а не святой. Стоит, однако, заметить, что в этом смысле Дон Кихот является воплощением личности европейского типа как в действиях, так и в речах и суждениях. Уже в самом начале книги, в вышеупомянутой XIII главе, Сервантес заставляет его сравнить поприще странствующего рыцаря с делами праведника. «Я хочу сказать, что иноки, в тишине и спокойствии проводя все дни свои, молятся небу о благоденствии земли, мы же, воины и рыцари, осуществляем то, о чем они молятся <…> и не под кровлей, а под открытым небом, летом подставляя грудь лучам палящего солнца и жгучим морозам — зимой».
Страница эта, как и прочие в романе, пронизана тем деятельным духом, который отличает европейца как человека, всегда стремящегося вперед, как исследователя и первопроходца. Страница эта — а он никогда не написал бы ее без вдохновляющего примера тех дивных деяний, что совершили конкистадоры на новом континенте, ворвавшиеся туда эдаким смерчем, герои, презревшие опасности, которыми ощетинился при встрече с ними этот чуждый мир, — есть прелюдия к грядущим векам, когда европейская активность расправилась с пассивностью остальных континентов. Именно это глубоко укоренившееся в завоевателях убеждение, что не существует такого препятствия в природе, которого человек не сумел бы одолеть (в наши дни таким был выход астронавтов за пределы нашей планеты), впервые возникает в книгах о рыцарстве, затем расцветает в мечтах о подвигах конкистадоров и вдохновляет на странствия «знаменитого испанца», как сам Сервантес называет своего героя.
Ха! — слышится радостный вопль. — Да он же был сумасшедшим! На этом тоже стоит остановиться, если посмотреть на ситуацию с европейской точки зрения. Одна из характернейших особенностей Европы — акцент, который ставится на разуме; меж тем Сервантесу нравились безумцы. Впрочем, разве это не одно и то же явление или, по крайней мере, две стороны одной медали? Разве можно узнать город, не посетив его предместий? Сервантес, по своему обыкновению, был весьма внимателен к предместьям разума, отчего его безумцы никогда не безумны до конца — они живут в полусвете разума, что на редкость удачно описывает автор.
Очевидно, что и в этом отношении, как и во всех прочих, его главный шедевр — рыцарь из Ла-Манчи, к которому, несомненно, в высшей степени применимо то, что сказал о себе Гамлет: «Я безумен только при норд-норд-весте»[45]. Дон Кихот разумен, находчив, рассудителен, начитан и способен доказать свою правоту в любом споре. Глупости он говорит и делает только тогда, когда дело касается одной узкой сферы — странствующего рыцарства, но и вступив на эту шаткую почву, действует прямо и с толком.
Исследовать разум посредством безумия — идея столь европейская, что в наши дни стала основой психиатрии. Она же, как мы видим, составляет основу жизненной философии Сервантеса. Одно из самых притягательных свойств личности Дон Кихота заключается в том, что, находясь зачастую не в своем уме, он не бывает абсолютно сумасшедшим; даже совершая самые безумные поступки, он как бы остается в ауре здравомыслия и гармонии. Вот почему наш странствующий рыцарь, за исключением тех случаев, когда рыцарство становится предметом игры, может считаться образцом европейца — поборника разума, сторонника мирной дискуссии, искателя истины.
С несравненной яркостью ситуация эта нарисована в самой, быть может, сервантесовской сцене романа: встрече Дон Кихота и Карденио. Один всегда готов соскользнуть в некую особую расселину разума, другой — и впрямь совершенно полоумный, но — не всегда, а время от времени. Таким образом, теряющий разум в некоем определенном пространстве встречается с лишающимся рассудка в некое определенное время. Карденио — персонаж, скроенный с изумительной психологической точностью: не обладая достаточным мужеством, чтобы напасть на знатного вельможу, дона Фернандо, похитившего у него нареченную, он страдает от неотмщенного насилия, из-за чего становится жертвой внезапных вспышек бессмысленного гнева.
Беседа между двумя безумцами — подлинный шедевр ясности и жизнеподобия. Карденио устанавливает правило: никому ни единым вопросом и ничем иным не разрешается прерывать нить его печальной истории. После чего принимается повествовать о своих горестях долго и пространно; все уважительно соблюдают выдвинутое им требование, пока он нечаянно не вторгается в область чужого безумия — упоминает походя Амадиса. Дон Кихот Ламанчский тут же нарушает данное им слово и произносит несколько кратких, но разумных и вежливых фраз на свою тему, извинившись за вмешательство. Однако все тщетно. Нарушение правила уже вывело из себя временно отступившего безумца, разбередив его сумасшествие; и тут же, непонятно почему, все присутствующие вдруг вступают в яростную перебранку, сопровождаемую не только криками, но и тычками; ссорятся все, кроме первой жертвы неистовства Карденио — Дон Кихота, который остается безучастен. Но когда Санчо, озлившись на Карденио (уже выплеснувшего ярость и удалившегося в состоянии «благородного спокойствия»), пытается излить свое бешенство на козопаса, Дон Кихот, давно вернувшийся к здравомыслию, возражает ему уверенно: «Сколько мне известно, он ничуть не виноват в том, что произошло». Отличный образец способности рассуждать.
И впоследствии не раз Дон Кихот будет «доказывать» Санчо, что именно он «может верно судить», приводя тому неопровержимые доказательства. Есть у меня и отличный пример. Рыцарь Печального Образа одержал победу над Рыцарем Зеркал, который был не кем иным, как его соседом Самсоном Карраско, задумавшим вызовом на поединок вынудить Дон Кихота вернуться в свое селение. Однако дела пошли совсем не так, как замышлялось, и когда победитель поднял забрало шлема у побежденного, то увидел своего соседа-бакалавра. Для нашего рыцаря тут нет никакой загадки: злой волшебник заколдовал поверженного, дабы похитить у него, Дон Кихота, победу; Санчо меж тем пребывает в сомнениях. Дон Кихот поясняет: «Давай рассудим хорошенько, Санчо… Послушай: ну с какой стати бакалавру Самсону Карраско переодеваться странствующим рыцарем, брать с собой оружие и доспехи и вызывать меня на бой?». Он хоть и безумец, однако мерило его мышления — разум.
Неслучайно говорит он своему оруженосцу в следующей главе: «И постарайся наконец воспринять всеми своими пятью чувствами, что все, что я делал, делаю и буду делать, вполне разумно»[46]. В самом этом его притязании нет ничего безумного. «Воспринять всеми пятью чувствами!» — какой восхитительно европейский способ передать всю жизненную ценность того, что означают разум и пять чувств для европейца! Только Сервантесу могло прийти в голову вложить эту мысль в уста безумствующего «при норд-норд-весте». И естественно, что, вступив на этот путь, Сервантес остановится там же, где Шекспир: заставит своего безумца притворяться безумным. Гамлет изображает сумасшествие, чтобы дать себе большую свободу действий и речей и, тем самым, лучше скрыть свои подлинные намерения. Дон Кихот же, который, стремясь подражать Амадису, предается всевозможным безрассудствам и чудачествам, чтобы до конца выразить страдания героя, испытанные им из-за пренебрежения Орианы, объявляет Санчо, что собирается пребывать в безумии, пока Санчо не вернется с новостями от Дульсинеи, и если они не будут добрыми, то свихнется всерьез. Сервантес ищет в горах Сьерра-Морены место, отвечающее его намерениям, и, найдя его, замечает: «<…> он, точно помешанный, громким голосом заговорил…» — фраза, достойная особого внимания.
Изощренная игра: безумец, прикидывающийся безумным, но за пределами игры не теряющий из виду рациональное начало. Потому-то на протяжении всего романа мы видим, что герой отстаивает исконно европейские принципы и идеи, чего и следовало ожидать от его автора — блистательного ученика Эразма, обладавшего изощреннейшим умом. Вот герой рассуждает о волшебстве: «Впрочем, я отлично знаю, что нет таких чар, которые могли бы поколебать или же сломить нашу волю, как полагают иные простаки, ибо воля наша свободна, и ни колдовские травы, ни чародейство над нею не властны». Или о пытке: «Ибо, рассуждают они [каторжники], в слове не столько же букв, сколько в да, и преступник имеет то важное преимущество, что жизнь его и смерть зависят не от свидетелей и улик, а от его собственного языка. Я же, со своей стороны, полагаю, что они не далеки от истины». Так говорит один из конвойных, на что Дон Кихот отвечает: «И мне так кажется».
