Поскольку в этом путешествии я мог вести дневниковые записи исключительно во время остановок на отдых, то решил до приезда в Париж опускать несущественные подробности, касающиеся лично меня, и излагать только самые важные события, даже нарушая порой их хронологическую последовательность.
По прибытии в Рущук я дал указание Жодкевичу и янычару задержаться здесь и возобновить движение ровно через сутки после моего отъезда.
Вместе с Дениско мы занялись поисками лодки, чтобы переправиться через Дунай. Река в этих местах очень широкая, а проливные дожди и сильный ветер сводили наши шансы почти к нулю. Но терять время мы никак не могли, тем более, что в Рущуке нас настигли два курьера: один русский, а другой австриец.
После трехчасовой опаснейшей и мучительной переправы мы добрались, наконец, до берега Дуная. Далее на лошадях отправились в Бухарест, где первым делом я посетил генерала Кара Сен-Сира. Я вручил ему письмо от Обера дю Байе, и мы провели весьма продолжительную беседу, из которой стало ясно, что у генерала имеется много жалоб на действия Дамбровского и других польских военных в Молдове и Валахии.
Со своей стороны, я проинформировал Кара Сен-Сира о делах в Константинополе и рассказал о цели моей поездки.
Я охотно дал согласие поселиться у Дамбровского, чтобы своими глазами посмотреть на его поведение и ознакомиться с его бумагами.
Когда я вошел в предназначенную для меня комнату, Дамбровский представил меня примерно сорока польским офицерам в разных званиях и доложил, что в настоящее время в Молдове и Валахии находится тысяча восемьсот семьдесят офицеров и солдат из Польши.
Дамбровский не был осведомлен о цели моего приезда, но знал, что у меня имеются секретные инструкции посла Франции. Мое появление в Бухаресте несколько встревожило Дамбровского, однако я сумел успокоить его и даже разговорить, подыграв самолюбию офицера-изгнанника. Через несколько дней я узнал все, что хотел. Дамбровский мог бы и поменьше скрытничать передо мной: офицеры, находящиеся в Бухаресте, которым я внушал доверие, поведали мне о его необдуманных поступках и некоторых планах.
Узнав о существовании в Бухаресте клуба, в котором собирались поляки и по очереди избирали себе председателя, я смог попасть в эту компанию. Бегло просмотрев протокол, я схватил его и швырнул в огонь. От имени посла Франции я потребовал закрыть клуб и впредь не проводить никаких подобных сборищ.
Дамбровский сам признался, что объявил себя генерал-аншефом войск Польши и Литвы и акт о присвоении ему этого звания от имени польских военных в Молдове и Валахии подписали офицеры Бухареста. Я укорял Дамбровского за такой поступок, который не был согласован ни с правительством Франции, ни с польской депутацией в Париже. В то же время я обнадежил его, что указанный документ, пожалуй, может получить санкцию посла Франции, и Дамбровский без колебаний вручил его мне.
Если акт о предоставлении Дамбровскому звания генерал-аншефа, который до сих пор хранится в приложениях к моим Мемуарам, удивил и озадачил своей непоследовательностью, а также не очень взвешенными выражениями, то план, представленный им двумя днями позже, заставил меня содрогнуться от ужаса. Ни много ни мало речь шла о том, чтобы пересечь границу Галиции и ввести туда вооруженные польские подразделения. Затем Дамбровский намеревался захватить деньги на австрийских таможнях и использовать их для приобретения военного снаряжения и привлечения новых рекрутов. После чего это войско должно было двинуться на Лемберг и попасть в этот город именно в то время, когда туда для решения своих дел традиционно съезжаются самые богатые люди со всей Галиции и Польши. Туда же стекаются и почти все капиталы провинции, завладеть которыми планировал Дамбровский. Никаких сомнений и угрызений совести на этот счет у него не было. Для успешного осуществления своего плана Дамбровский намеревался взбудоражить студентов, забивая им голову патриотическими идеями, а также вооружить лакеев и молодых рабочих, проповедуя среди них мысли о социальном равенстве. И наконец, новоиспеченный генерал-аншеф принял решение открыть тюрьмы и выпустить на свободу преступников, чтобы они обкрадывали горожан и грабили зажиточных капиталистов.
Не могу выразить, какое отвращение я испытывал к человеку, который осмелился подготовить такой преступный план. Никогда главарь бандитской шайки не смог бы придумать столь чудовищную схему!.. И все же я был благодарен Дамбровскому за его откровенность. Тщательно скрывая потрясение от плана, написанного его рукой, я не хотел раздражать Дамбровского своими укорами и порицаниями, но от имени Обера дю Байе запретил ему проводить какие-либо перемещения польских военных без согласия и разрешения посла Франции и пригрозил арестом в случае неповиновения. Я забрал с собой план вместе с пояснениями к нему, намереваясь сжечь все это, чтобы не осталось и следа от позорных бумаг, сотворенных поляком[73].
Перед отъездом из Бухареста я собрал всех польских офицеров и сообщил, что отправляюсь не в Константинополь, а в Галицию для встреч и переговоров с жителями этой провинции. Я рекомендовал офицерам проявлять благоразумие, спокойствие и не предпринимать никаких действий без ведома генерала Кара Сен-Сира, которого я уже успел проинформировать обо всем, что происходит среди польских военных.
Вместе с Дениско и янычаром мы выехали из Бухареста и направились в Фокшаны. Ехать через столицу Молдовы Яссы мне не хотелось, так как тамошний господарь был слишком предан русским, и в этом городе плохо обходились с польскими военными.
Желая ускорить наше передвижение, я оставил в Бухаресте верховых лошадей и нанял почтовый экипаж. Однако в Фокшанах выяснилось, что дальше ехать мы не можем без специального разрешения господаря Молдовы. Получить эту бумагу можно было только в Яссах. Не помогли никакие уговоры и увещевания, и я вынужден был соблюсти установленный порядок. В ночь с 28 на 29 ноября мы въехали в столицу Молдовы, где несколько дней назад были задержаны и доставлены в российское консульство многие польские военные.
Прямо у городских ворот нас остановили, и какие-то люди вознамерились проводить меня во дворец господаря. И тут янычар, который головой отвечал за мою безопасность и обещал послу Франции без всяких происшествий доставить меня к границам Оттоманской Порты, стал шуметь, скандалить и угрожать всем полицией. Он утверждал, что его господин имеет указ, подписанный самим султаном, а поэтому не нуждается ни в каких разрешениях на проезд. Янычар сурово приказал форейтору немедленно ехать на почтовую станцию. Он провел меня в помещение, а сам помчался в княжеский дворец. Там, как он потом рассказывал, при одном виде фирмана низко склонились все головы подданных султана, и никто не посмел промолвить и слова, чтобы хоть на секунду задержать отъезд французского курьера.
Пока не было янычара ко мне подходили молдавские дворяне, пытаясь выяснить, кто я такой и почему здесь нахожусь, а почтовые служащие – два молодых грека – ходили вокруг да около, не спуская с меня глаз, и, кажется, догадывались, кто я и какова цель моей поездки. Меня расспрашивали на разных языках, но я очень кратко отвечал, вперемешку используя то турецкие, то немецкие слова. В конце концов, мои лаконичные ответы утомили молдаван. Восточная манера отвечать на вопросы, мой боснийский наряд и повадки коренного константинопольца убедили их, что никакой опасности я не представляю, и меня оставили в покое. Вскоре появился янычар и радостно сообщил, что лошадей уже запрягли и можно беспрепятственно ехать дальше.
Я поблагодарил Господа за то, что удалось уйти от, казалось бы, неминуемой опасности. Впрочем, тогда я не догадывался, что меня ожидает впереди.
На пятом перегоне от Ясс я узнал о смерти российской императрицы Екатерины II, которая скончалась 17 ноября 1796 года. Эту новость мне сообщил курьер, едущий в Константинополь. Вместе с ним я обедал на почтовой станции. Этот уже немолодой, хорошо воспитанный, знающий несколько языков человек, рассказал подробности, связанные с кончиной императрицы и восшествием на престол Павла. С несказанным удовольствием слушал я слова курьера о том, что новый император начал свое царствование действительно с героических поступков. Посетив в тюрьме Костюшко, он обнял его и отпустил на свободу. Такую же доброту царь проявил к Игнацию Потоцкому, к польским узникам, томящимся в петербургских тюрьмах, а также почти к двенадцати тысячам поляков, сосланных в Сибирь. Все они получили свободу и могли возвращаться к своим семьям.
Я вне себя был от радости, и это, кажется, удивило курьера. Он поинтересовался, из какой я страны?.. Мой ответ, что я французский торговец, который едет из Константинополя в Париж, его вполне устроил и он охотно допустил, что моя радость была совершенно естественной, так как хорошо знал, с каким сочувствием французы относятся к полякам. Мой собеседник уверял меня, что император Павел очень любит французский народ и несомненно в скором времени он пойдет на сближение с правительством Франции, и все завершится заключением всеобщего мира в Европе.
