МЦ.
<Приписка на полях:>
От О<льги> Н<иколаевны> получила большое приветливое письмо — давно уже.
28-го августа 1936 г., русское Успенье
St. Pierre-de-Rumilly, Haute Savoie
Château d'Arcine
Дорогая Ариадна! А я Вам последняя писала — из Ванва, сразу после Moret.
Как видите — я в Савойе — (мы с Муром) — в настоящем феодальном замке — XIII века, для меня, к сожалению, слишком сохранном, слишком приспособленном к человеческому образу жизни — есть и вода, и электричество, и — увы — мебель, хотя и не новая, но явно — не тá — но я забралась на чердак, в никем не оценённую комнату — вроде пещеры, с крохотным оконцем, пробитым во всей толще стенки — и каменным полом en pierres de tаillе[1617] — и здесь блаженствую, т. е. пишу все утра. А Мур в ней только спит — целый день гоняет (как у Вас с Верой) с нá год младшим мальчиком и нá пять младшей девочкой — под надзором одного 15-летнего полуюноши.
Погода — дивная — и заслýженная.
Но спутников, увы, для пешего ходу — нет, все ездят на автомобиле-то в Chamonix, то в Annecy, а мне нужно — просто горы, без названия и — главное — без компании. Поэтому хожу одна — не особенно далёко, п. ч. не только теряю чувство направления, а как родилась — потеряла. Рву орехи — единственное, чтó здесь есть в изобилии, ибо фрукты погибли — все.
Пишу немножко своё. Перевожу Пушкина.
Очень жду от Вас весточки — о себе, о Вашей работе, о планах, о детях. Не поленитесь! Я здесь наверное еще пробуду дней десять.
Мур приветствует девочек — и Вас, конечно.
А я — обнимаю.
МЦ.
30-го сентября 1936 г.
Vanves (Seine)
65, rue J. В. Potin
Дорогая Ариадна,
Почему Вы ни разу не отозвались — голосу не подали за всё лето? Писала Вам дважды: из Moret и из Савойи. Неужели Вам было так плохо, что даже мне не захотелось написать??
В 20-тых числах мы с Муром вернулись из Савойи — и я все надеялась на весточку от Вас — но вместо Вашей получила наконец (4 месяца спустя!) от Люсьена, но — если бы Вы знали какую никакую: Chere Madame — и — pardonnez — и enchanté — в таком роде, а какие, по существу, всё слова и вещи — чудесные: и chère и ma dame (Dame!) и pardon и enchantement,[1618] но не дано людям осознавать чтó говорят! Ни — чувствовать.
Итак, дорогая и неверная Ариадна, как видите — не сержусь, а верю, люблю и надеюсь (вчера как раз был этот тройной праздник).[1619]
Если Вы нынче — 18-го русск<ого> сентября — имянинница — поздравляю и желаю.
МЦ.
Мур завтра идет в школу, и мы вчера купили пуд тетрадей — еле дотащили.
Он очень приветствует Вас и девочек.
12-го апреля 1937 г.
Vanves (Seine)
65, rue J. В. Potin
Дорогая Ариадна,
Не знаю Вашего адреса и пишу на Ольгу Николаевну.[1620] От нее знаю, что вы уже у себя, знаю и о болезни детей — помню как двухлетний Мур гнал от себя докторшу — Уходи, противная краснуха!
а она, не понимая, одобряла: — Вот молодец! Так и нужно гнать болезни!
Но жаль все-таки, что на первых порах Вашей новой жизни — такое осложнение.
О<льга> Н<иколаевна> пишет, что квартира небольшая, но хорошая, веселая (а у меня — небольшая и нехорошая! мечтаю переехать: извела третья печнáя — трехпéчная зима — все утрá простояла на коленях, выгребая и протрясая) — а я все вспоминаю Ваши сады, которые у меня все слились в один: огромный, — я очевидно их сложила, а м. б. и перемножила.
Как я помню одно наше с Вами гулянье, м. б. последнее, вечерело. Вы мне показывали молодые бобы, а потом дали мне розы, а дом уже был совсем темный. Слово Garches[1621] для меня навсегда магическое, для Вас — нет и не может быть, п. ч. там шла Ваша жизнь, я же попадала в чей-то сон, немножко как Domaine sans nom[1622] — да там Вы мне его (Meaulnes) и дали… (Правда, Meaulnes, son grand réve[1623] — немножко кусочек нашей жизни? С нами было. (Я (в книге) невыносимо только когда его нет. Когда оно есть — это лучшее слово и имя.)
Пишите, милая Ариадна, не смущаясь собственными долгими перерывами, — не будем считать и считаться.
У меня к Вам большая просьба, но скажу ее только после Вашего ответа.
До свидания! Когда в Париж? Непременно предупредите заранее. Хорошо бы вместе съездить на волю, на целый день. Сейчас начинаются чудные дни.
Пишите.
Обнимаю
МЦ.
<Приписка на полях:>
Пишете ли — книгу своего детства и юности? Что делаете весь день? Есть ли кто-нибудь при детях? А м, б. у Ваших краснухи не было? У меня было впечатление, что переболели все.
26-го Октября 1937 г.
Vanves (Seine)
65, rue J. В. Potin
Дорогая Ариадна,
Если я Вам не написала до сих пор — то потому что не могла. Но я о Вас сквозь всё и через всё — думала.
Знайте, что в Вашей страшной беде[1624] я с Вами рядом.
Сейчас больше писать не могу потому что совершенно разбита событиями, которые тоже беда, а не вина..[1625]
Скажу Вам, как сказала на допросе — C'est le plus loyal, le plus noble et le plus humain des hommes. — Mais sa bonne foi a pu être abusée. — La mienne en lui — jamais.[1626]
Обнимаю Вас и — если это в последний раз — письменно и жизненно — знайте, что пока жива, буду думать о Вас с любовью и благодарностью.
Марина
Vanves, 2-го ноября 1937 г., вторник
65, rue J. В. Potin
Ариадна родная,
Лягушка конечно Ваша: неужели Вы думаете, что я могла ее иначе воспринять — и принять. Эта Ваша лягушка охраняла меня целое лето, со мной шла в море, со мной писала повесть о Сонечке, со мной горела (горели ланды, мы были в кольце огня), и всё это были — Вы.
Вижу пред собой Ваше строгое, открытое, смелое лицо, и говорю Вам: что бы Вы о моем муже ни слышали и ни читали дурного — не верьте, как не верит этому ни один (хотя бы самый «правый») из его — не только знавших, но — встречавших. Один такой мне недавно сказал: — Если бы С<ергей> Я<ковлевич> сейчас вошел ко мне в комнату — я бы не только обрадовался, а без малейшего сомнения сделал бы для него всё, что мог. (Это в ответ на анонимную статью в Возрождении.)[1627]
Обо мне же: Вы же знаете, что я никаких дел не делала (это, между прочим, знают и в сюртэ, где нас с Муром продержали с утра до вечера) — и не только по полнейшей неспособности, а из глубочайшего отвращения к политике, которую всю — за редчайшими исключениями — считаю грязью.
Дорогая Ариадна, пишите мне! (Вы ничем не рискуете: мы с Муром на полной свободе.) Пишите мне обо всем: и Вашем горе, и вашем будущем — близком и далёком, и о девочках, и о душе своей… Люблю Вас как сестру: этого слова я еще не сказала ни одной женщине.
Мой адрес тот же: та же руина, из которой пока никуда не двинусь — не могу да и не хочу: еще скажут — прячется или — сбежала. Предстоит тяжелая зима — ну, ничего.
Напрасно просили меня о вечном адресе, потому что его у Вас не могло бы не быть — неужели Вы думаете что я могу так кануть — без следу — сжигая за собой — всё? Я человек вечной благодарности.
Ах, Ариадна, какой это был рай — в тех Ваших садах! Я еще когда-нибудь их напишу.
Жду весточки и обнимаю Вас,
Ваша всегда
Марина
<Приписка на полях:>
Не думайте, что я не думаю о Вашем горе: у меня в сердце постоянный нож.
Ваша лягушка была — мои последние счастливые дни. Кстати, она из голубой от моря и огня превратилась в серебряную — т. е. стала совсем Ваша (О<льге> Н<иколаевне> этого конечно не говорите, да и не скажете!)
<Из тетрадки Юношеских стихов>[1628]
С.Э.
Я с вызовом ношу его кольцо:
Да, в вечности — жена, не на бумаге!
Его чрезмерно-узкое лицо
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей…
Его глаза — прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями раскинутых бровей —
Две бездны.
В его лице я Рыцарству верна:
— Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.
Коктебель, 3-го июня 1914 г. (ДО войны!)
