Когда я вышел на кухню к утреннему кофе, мать Абдельфеттаха уже хлопотала, просеивая и перетирая манную крупу руками в красноватых прожилках, какие бывают у пожилых женщин. Она готовила кускус. Сестра хозяина занималась приготовлением варки, тончайшего теста, похожего на гофрированную папиросную бумагу, для пастильи, вкуснейшего пирога с начинкой из голубиного мяса. В кажущемся хаосе переполненной кухни мариновалось голубиное мясо и поджаривался миндаль. Я позавтракал творогом, финиками и печеньем и решил побродить по городу. Идти в одиночку было бы чистым безумием. Я никогда, действительно никогда не нашел бы дороги домой. Для Абдула Фес — не родной город, так что он в качестве гида мне не подходил. Я решил взять с собой друга Абдельфеттаха, назовем его Мохаммед.
Когда в старом городе вы осторожно спускаетесь по крутым ступенькам, сгибаетесь в три погибели, чтобы пробраться по узким коридорам, протискиваетесь в переулках мимо тяжело нагруженных ишаков, подныриваете под бревна, торчащие из стен (Они были так закреплены сотни лет тому назад, чтобы отбить охоту передвигаться по городу верхом), все выглядит так, как всегда пытались, чтобы это выглядело в кино, но тщетно. Стоять здесь нельзя, вы должны все время двигаться, стоит остановиться — и сразу выяснится, что вы кому-то мешаете. Именно в медине [31] , просто оглядевшись по сторонам, вы понимаете вполне, как далеко сейчас находитесь от всего, что вам знакомо.
Сильно пахнет кожами. Кожи, как предписано Мохаммедом, подолгу выдерживают в голубиных экскрементах. Так что если вы хотите знать, почему шляпа, которую привез вам из Марокко в семидесятых ваш старый дружок Джерри Гарсиа, все еще воняет дерьмом, теперь вы это знаете. Ваше обоняние здесь терзает невообразимая смесь запахов: специи, тушеное мясо и овощи, красители тканей, древесина кедра, мята, булькающие кальяны, — и по мере вашего приближения к соуку [32] запахи становятся сильнее.
На рынке до сих пор все так, как того требовала старая цеховая система. Это означает, что торговцы одинаковым товаром по-прежнему склонны держаться вместе, группируясь на определенном участке. Мы прошли целую улицу точильщиков ножей. Как правило, это старики, которые со зверскими лицами приводят ногой в движение искрящие абразивные круги точильных станков. Точильщики напоминают сумасшедших одноногих велосипедистов. Торговцы коврами в наши дни, безусловно, находятся на вершине иерархии — у них целые дома, увешанные сверху донизу берберскими циновками, коврами, ковровыми дорожками и одеялами. Я поддался искушению войти и посмотреть. Я попался на крючок, когда позволил усадить себя за низенький стол и принести мятного чаю; меня подсекли, когда я согласился посмотреть несколько особенно красивых ковров; и вытащили на берег, когда я покорно отсчитал восемьсот зеленых за вещь, которую вовсе не хотел покупать. И только заверив продавцов, что вскоре каждый дюйм моей квартиры будут покрывать пропахшие домашней птицей половики, а спать я стану только под вызывающими чесотку одеялами, я вырвался наконец на свободу. Так как, судя по всему, приведя меня сюда, Мохаммед тоже не остался в накладе, я решил, что он с удовольствием покажет мне места, где торгуют знаменитым марокканским гашишем. В ответ на мою просьбу он улыбнулся, исчез на несколько минут и вернулся с тремя кусками гашиша, каждый размером с большой палец на руке, и липким брикетом кифа, местной разновидности марихуаны.
Вполне удовлетворенный, я продолжал обследовать рынок. Мясники расположились под соломенным навесом. Кровавые куски мяса лежали на прилавках или висели на крюках. Мясо было разделано как попало — я не мог припомнить таких сегментов ни на одной схеме. Пирамидами лежали овечьи головы, еще покрытые шерстью с запекшейся кровью. Влажные туши висели, привлекая тучи мух. Мясники орудовали ножами и ятаганами. Вокруг одни просто пробирались сквозь толпу верхом на ишаке, другие останавливались потрогать, пощупать, поторговаться. В рыбном ряду стояли плетеные корзины с улитками и моллюсками.
На прилавках — куски сушеной и вяленой говядины, живописные специи и травы, завернутые в листья головки козьего сыра, тазы с творогом, оливки всех видов и оттенков, сушеные фрукты, соленые лимоны, орехи, финики, фиги. Одна женщина печет варку, снимая слои тоньше папиросной бумаги с горячей плитки пальцами. Другая выпекает лепешки потолще на огромном чугунном сооружении. Приспособление, куда она льет тесто, напоминает гигантскую подставку для парика в витрине универсального магазина. Тесто пузырится и шипит, пока не пропечется. Потом лепешку смазывают сладкой массой из перемолотых орехов и фиников. Женщина сворачивает один из блинов и дает его мне. Восхитительно!
Тюрбаны, фески, кепи, куфии, чадры, бейсболки — колышущееся море головных уборов. Передвигаться между тем было довольно трудно. Уже подталкиваемый к выходу с рынка, я увидел швейные мастерские. Внутри хлопотали целые семьи: снимали мерку, кроили, шили. Плотники обрабатывали и шлифовали мебель, стучали своими молоточками мастера по металлу, женщины наполняли ведра в общественных источниках. Здесь торгуют обувью, игрушками, украшениями, изделиями из жести, дерева, кожи, глины. Нечто похожее можно увидеть в пыльных витринах Ист-Виллиджа. Поверьте мне, что у нас тоже продается или, по крайней мере, продавалась вся эта ерунда. Помните эти коробочки с мозаикой на крышке, где вы в детстве хранили ваши сбережения? А кошелек, который когда-то подарила вам ваша девушка? Если вам понадобятся новые, в Фесе найдутся. Попутешествовав по свету, я пришел к выводу, что, видимо, где-нибудь в Макао или на Тайване есть большая фабрика или даже целый комплекс, где производят изделия народных промыслов всех стран, огромный сборочный цех, где работницы нанизывают на нитки морские ракушки и бусинки, чтобы их продавали на рынках от Рио-де-Жанейро до Дананга, где сотни китайцев — рабов конвейера собирают марокканские чеканки, вырезают мексиканские шахматные фигурки, расписывают подносы.
Вернувшись в идиллическую обитель Абдельфеттаха, я поспешил на крышу и сделал себе хорошую закрутку гашиша. Я курил, глубоко затягиваясь, а муэдзин оглашал окрестности призывами на молитву. Дети Абдельфеттаха у фонтана играли с Торти, домашней черепахой. Я лениво разглядывал крыши старого города, изредка бросая взгляды на кладбище и встающие за ним холмы.
Почему не хочется быть телезвездой (третья серия)Отупевший от гашиша, я совершенно не годился на роль телеведущего. Я сидел за столом с Абдельфеттахом и его женой Наоми, ел замечательную густую хариру, традиционный суп из телятины и чечевицы, который обычно подают в Рамадан. Еще нам подали салаты, брошетт, совершенно неземной кускус и куриный таджин по-фесски с изюмом и соленым лимоном. Пока мы ели, Мэтью и вездесущий Алан стояли прямо напротив нас, по другую сторону стола, выжидающе наставив на нас свои камеры. Под немигающим взглядом линз я был не в силах произнести ничего мало-мальски умного и интересного. Я не мог адекватно реагировать на тонкий юмор моих любезных хозяев. Я испытывал инстинктивное отвращение от фальши всего этого предприятия. Мне следовало непринужденно повернуться к Наоми и сказать: «Итак, Наоми, может быть, вы расскажете нам о культуре и истории Марокко, о здешней кухне, а заодно и объясните нам, что такое ислам. И передайте мне цыпленка, пожалуйста. Спасибо». Вместо этого я с удовольствием ел, ловко захватывая хлебом полные горсти кускуса и таджина. Но говорить я не мог.
Наоми сидела рядом со мной, и ей было явно не по себе. Абдельфеттах откровенно скучал. Мэтью нетерпеливо откашлялся. Он все еще ожидал, что я выведаю у хозяев несколько кулинарных рецептов или, по крайней мере, расскажу несколько анекдотов. Мне очень нравились наши хозяева, но Наоми, живую, подвижную, очень знающую, камера буквально парализовала. Я не мог к ней обратиться. Я не мог так ее подставить. Обостренное гашишем и нервным напряжением чутье подсказывало мне, что камера тут же наедет на несчастную женщину, чтобы взять ее более крупным планом. Что касается меня, то я-то, конечно, мало что мог добавить к тому, что всем уже известно о Марокко. Я только начинаю приобретать крупицы драгоценного опыта. Да кто я такой, в конце концов, — Дэн Ратер? От меня ждут, что я вот сейчас перед камерой выдам краткое резюме здешней тысячелетней истории — расскажу о пролитой здесь крови, колониальном режиме, традициях, этнологии, рагу из цыпленка — и все это в 120-секундном фрагменте? Я даже не Берт Вулф, думал я. К тому же я ненавижу Берта Вулфа в его безупречно белой поварской одежде, с маленьким блокнотиком. Я ненавижу его, когда он притворяется, что записывает, когда он заглядывает через плечо какого-нибудь повара на французской деревенской кухне, пока голос за кадром вещает слушателям о Прекрасной эпохе во Франции. Мне случалось смотреть эти шоу по телевизору, и каждый раз хотелось забраться внутрь, схватить Берта за грудки и заорать: «Сними это, ты, паршивец! И не толкись тут, дай человеку спокойно работать!» Но сейчас я был таким Бертом. Хуже, чем Бертом, потому что я понятия не имел, как себя вести, как подступиться к этому делу и что собственно я собираюсь делать. Я просто шатаюсь по свету, я заранее ни к чему не готовился. Я ничего не знаю. Ни о чем.
