4 августа Еременко вылетел в Сталинград на транспортном «дугласе». Самолет сел на маленьком аэродроме на северо-западной окраине города. Еременко встретил Хрущев, и они поехали в штаб фронта. Больше всего новый командующий был возмущен недостатком достоверной информации о противнике. Через пять дней Сталин снова преобразовал командование – теперь Еременко предстояло встать во главе обоих фронтов. Кроме того, советский вождь, объятый тревогой, направил в Сталинград Жукова, чтобы тот выяснил, как обстоят дела, на месте, и доложил ставке.
Главная опасность, по мнению Еременко, заключалась в одновременном наступлении 6-й армии Паулюса через Дон с запада и 4-й танковой армии Гота с юго-запада. Угроза нависла над всей Нижней Волгой. В Астрахани после массированных немецких бомбардировок началась паника. Нефтеперерабатывающие заводы в дельте Волги горели целую неделю, небо до самого Каспийского моря затянулось густыми облаками грязно-черного дыма. Новые налеты привели к полному хаосу. Порт был забит беженцами, причалы заставлены станками и оборудованием местных заводов, которые надлежало эвакуировать на восток. Теперь, если не брать в расчет степь, прорваться в тыл можно было только через Каспий.
Противостоять стремительному продвижению танков Гота в безлюдной калмыцкой степи, которую сами русские называли краем земли, было практически некому. Лев Лазарев, командовавший подразделением морской пехоты Каспийской флотилии, сказал об этих местах так: «Это не Россия, это Азия. Трудно было понять, зачем нужно оборонять эту территорию, но мы все знали, что должны стоять насмерть».[206] Сухопутных войск осталось совсем мало, и на помощь пришли моряки. Морские бригады перебрасывали даже с Тихоокеанского флота. Командовали ими 18-летние курсанты Ленинградского военно-морского училища. В октябре, когда моряки еще ехали в Сталинград с Дальнего Востока, курсанты прошли краткий – трехнедельный! – курс обучения в полевых лагерях в калмыцкой степи. Этим мальчишкам предстояло командовать бывалыми моряками, но они не опозорились в бою. Молодые лейтенанты понесли страшные потери. Из 21 однокашника Лазарева в следующем году в живых оставались всего двое…
Тем временем у немецких военачальников, несмотря на победы, росло чувство тревоги. «После Дона мы будем наступать к Волге, – писал в своем дневнике командир роты 384-й пехотной дивизии. – Кто знает, что ждет нас там?..»[207] Офицер реально оценивал ситуацию, понимая, что у Германии попросту нет достаточного количества войск, чтобы двигаться вперед по всей линии фронта.[208] Многим другим тоже стало ясно, что, когда немецкие войска выйдут к великой русской реке, первоначально обозначавшей их конечную цель, война не будет завершена. До полной победы еще очень далеко.
Глава 8
«Мы вышли к Волге!»
На рассвете 21 августа 1942 года пехотные подразделения 51-го корпуса генерала фон Зейдлица форсировали Дон на надувных плотах и захватили плацдарм у поселка Лучинский. Все новые и новые роты отчаянно гребли веслами, пересекая широкую реку. В нескольких километрах ниже по течению под хутором Вертячий целый батальон переправился через Дон меньше чем за 70 минут.
Саперные батальоны тут же принялись наводить понтонные мосты для танков и боевых машин 14-го танкового корпуса генерала фон Витерсхейма. Немецким саперам некогда было рассуждать о загадочных контрастах «тихого Дона», который здесь с любовью называли потоком. Впрочем, скоро многие солдаты и офицеры 6-й армии влюбились в казацкие земли на берегах «потока». Кое-кто даже начал мечтать устроить после войны в этих краях свое хозяйство.
Днем 22 августа мосты были готовы, и 16-я танковая дивизия генерала Хубе, действуя на острие удара, начала переправу. Танки, полугусеничные бронетранспортеры, самоходные штурмовые орудия, восьмиколесные разведывательные бронемашины и грузовики с оглушительным грохотом двинулись по понтонам.
Ночью, как только взошла луна, русские самолеты начали бомбить переправы. Подожженные на обоих берегах боевые машины яркими кострами озаряли местность, но мосты уцелели. В штаб дивизии Хубе поступали донесения о боевых столкновениях на краях плацдарма. Время от времени был слышен зловещий свист. Это стреляли системы полевой реактивной артиллерии – знаменитые «катюши». Звук внушал страх, однако русские батареи вели огонь вслепую. За позициями пехоты экипажи танков проводили последнюю проверку своих боевых машин и спешили урвать хоть несколько часов сна. В 4:30 утра, как только впереди, на востоке, заалела заря, группа под командованием графа фон Штрахвица из 2-го танкового полка, усиленная механизированной ротой, двинулась вперед в направлении Волги. Экипажи танков, сознавая историческое значение момента, находили все происходящее очень волнующим.[209]
Степь в междуречье Дона и Волги, в летнюю засуху твердая как камень, позволяла двигаться с предельной скоростью. Командиры танков стояли в люках башен, в очках-«консервах», чтобы защититься от пыли, и пристально смотрели вперед, чтобы не пропустить овраги и балки, которые могли не заметить механики-водители. На протяжении первых 20 километров танкисты практически не встречали никаких признаков присутствия неприятеля. Слабо пересеченная местность – степь, заросшая сухой, жесткой травой, – казалась абсолютно пустынной.
Солнце еще не поднялось в зенит, когда генерал Хубе после непродолжительных переговоров по рации приказал своему штабу остановиться. Механики тут же заглушили двигатели – экономили горючее. Вскоре послышался гул мотора маленького самолета. В небе появился связной «физелер-шторх». Покружив в воздухе, он приземлился рядом с колонной. Летчик выбрался из кабины и решительно направился к танку Хубе. Это оказался сам генерал фон Рихтгофен, недавно назначенный командующим 4-м воздушным флотом. Он никогда не скрывал свое пренебрежительное отношение к наземным частям. «Генерала Паулюса тревожит его левый фланг»,[210] – записал в дневнике Рихтгофен всего за три дня до этого. У Паулюса были для того основания, а самого Рихтгофена крайне раздосадовала директива, гласящая, что отныне главной задачей люфтваффе является уничтожение русских танков.[211] Летчики-истребители считали стрельбу по наземными целям ненужной и к тому же рискованной работой. В ней не было утонченного артистизма воздушного боя, в то же время любой русский пехотинец, паливший в воздух из простой винтовки, мог случайно сбить самолет.
Рихтгофен, бывший из-за жары в одной рубашке, со сдвинутой на затылок фуражкой, сухо поздоровался с Хубе. Потом он сказал, что по приказу ставки фюрера все силы 4-го воздушного флота переброшены под Сталинград, чтобы помочь окончательно разгромить русских. «Воспользуйтесь этим случаем, – закончил Рихтгофен, обращаясь к Хубе. – Вас будут поддерживать 1200 самолетов. Завтра я уже не смогу обещать вам так много».[212]
Днем танкисты, щурясь на ярком солнце, увидели в небе волны бомбардировщиков – «Юнкерсы-88» и «Хейнкели-111», а также эскадрильи «штук», летящих к Сталинграду.[213] Возвращаясь назад, пилоты включали сирены, приветствуя наступающие части. Танкисты с воодушевлением махали им руками. Вдалеке уже были видны столбы дыма, поднимающиеся над городом, который штаб 6-й армии в пропагандистском рвении окрестил городом Сталина, тем местом, откуда началась красная революция.[214]
Для жителей Сталинграда воскресенье 23 августа стало днем, который они никогда не забудут.[215] Их прекрасный город с зелеными парками вдоль крутого правого берега Волги и высокими белыми жилыми зданиями, которым сталинградцы так гордились, превратился в преисподнюю.
Громкоговорители, закрепленные на фонарных столбах, повторяли одно и то же: «Граждане, в городе объявлена воздушная тревога. Внимание! Граждане, воздушная тревога…»[216] Люди и прежде неоднократно слышали сообщения о воздушных налетах, но до сих пор большого ущерба они не наносили. И на сей раз вначале лишь немногие отнеслись к предупреждению серьезно. Хуже всех пришлось тем, кто отправился провести выходной день на Мамаев курган, где практически негде было укрыться. И внизу, на широких проспектах, идущих вдоль Волги, жители города и множество беженцев, приехавших в Сталинград из прилегающих к нему районов, не могли найти убежище, если не считать траншей во дворах и парках, выкопанных по распоряжению домоуправлений.
Налетающие волнами самолеты Рихтгофена начали ковровые бомбардировки не только промышленных районов, но и всего города,[217] как сказал один студент, очевидец этого налета. Знакомясь с описанием разрушений, выпавших на долю Сталинграда, трудно представить себе, как кто-то из тех, кто не находился в бомбоубежище, мог остаться в живых. На деревянные дома на юго-западной окраине города пролился дождь зажигательных бомб. Все они сгорели дотла. Ближе к набережным великой реки остались стоять остовы многоэтажных жилых зданий, но все перекрытия обрушились. Многие здания частично обвалились. Кругом полыхали пожары. Матери прижимали к груди мертвых детей… Дети пытались поднять с земли своих убитых матерей… Сотни семей были погребены заживо под грудами обломков.
