15 января, первый день работы штаба, не ознаменовался ничем хорошим. Утром Мильху позвонил Гитлер и потребовал увеличить объемы поставок по воздуху в окруженный Сталинград. Словно желая подчеркнуть свои усилия, в тот же день фюрер наградил Паулюса Рыцарским крестом с дубовыми листьями. Днем последовал звонок Геринга – командующий люфтваффе запретил Мильху самому лететь в «котел». Затем Фибиг доложил о том, что аэродром «Питомник» захвачен русскими (тут он несколько поторопился), а радиомаяки в Гумраке еще не установлены, то есть послать в Сталинград транспортные самолеты нельзя.
На следующий день на рассвете, когда русские действительно показались около «Питомника», оставшиеся на аэродроме «Мессершмитты-109» покинули его. Те самолеты, которые приземлились в Гумраке, обнаружили, что взлетно-посадочной полосы просто нет, она даже от снега не расчищена. К полудню Гумрак также подвергся артиллерийскому обстрелу, и все самолеты, несмотря на протесты Паулюса, по приказу Рихтгофена вылетели из «котла».
В этот день один из батальонов 295-й пехотной дивизии сдался противнику в полном составе. Судя по всему, возымели действие листовки, в которых немцам обещали хорошее обращение и сытную еду. «Дальнейшее сопротивление было бессмысленно, – показал на допросе, который вел капитан Дятленко, командир этого подразделения. – Я сказал своим солдатам, что, если мы хотим остаться в живых, нужно сложить оружие». Потом этот капитан, в прошлом преподаватель английского языка, добавил: «Мне очень стыдно… Впервые целый батальон немецкой армии сдается в плен».[864]
Командир другого батальона, в полном составе перешедшего на сторону противника, на этот раз из 305-й пехотной дивизии, занимавшей позиции в Сталинграде, говорил, оправдываясь, о невыносимых условиях в «котле». «Я ничем не мог помочь своим людям и избегал встреч с ними. Все солдаты в нашем полку жестоко страдали от холода и голода. Каждый день к врачу приходили десятки обмороженных. Положение было поистине катастрофическим, и я решил, что лучший выход – сдаться в плен всем батальоном».[865]
Исход из «Питомника» стал сущим адом. Тех, кого нельзя было вывезти из полевого госпиталя, оставили под присмотром врача и по крайней мере одного санитара – обычная практика при отступлении. Остальные раненые ковыляли и ползли сами, или их тащили на санях по ухабистой дороге, проложенной по твердому как сталь льду, до расположенного больше чем в 10 километрах Гумрака. Солдаты пытались взять штурмом те немногочисленные грузовики, у которых еще оставалось горючее, даже несмотря на то, что они были заполнены ранеными. Капитан люфтваффе так описал то, что творилось на этой дороге 16 января, в тот день, когда немцы оставили «Питомник»: «По степи бредет нескончаемый поток солдат в абсолютно жалком состоянии. Руки и ноги у них обмотаны каким-то тряпьем».[866] Еще он отметил огромные толпы солдат, отбившихся от своих частей, которые умоляли о пище и помощи.
Временами небо прояснялось, и тогда сверкающий снег слепил глаза. С наступлением вечера вытянулись иссиня-черные тени, а солнце над горизонтом стало багрово-красным. Состояние всех служащих вермахта – не только раненых – было ужасным. Они хромали на обмороженных ногах, растрескавшиеся на морозе губы кровоточили, лица, землисто-серые, стали словно восковыми. Казалось, жизнь уже покидает этих людей. Обессилев, они садились на снег немного отдохнуть и больше уже не вставали с него. Чуть живые спешили раздеть трупы, пока они еще были теплыми. Снять одежду с закоченевшего тела было практически невозможно.
Советские дивизии могли вот-вот настигнуть отступающих. «Жестокие морозы. Скрипучий снег. Ледяной воздух перехватывает дыхание, – писал в эти дни Василий Гроссман, сопровождавший части Красной армии. – Слипаются ноздри, ломит зубы. На дорогах нашего наступления лежат замерзшие немцы. Тела совершенно целы. Их убили не мы – их убил мороз. На них худые ботинки, худые шинелишки, бумажные, не держащие тепла, фуфайки».[867] Эрих Вайнерт, находившийся с другой частью, по всему этому маршруту видел кружащихся ворон, которые спускались на землю, чтобы выклевать глаза трупам.
По дороге к «Питомнику» советские офицеры стали сверять координаты нахождения на местности, потому что далеко впереди в степи показалось что-то, похожее на поселок, но не обозначенное на картах. Приблизившись, они увидели, что на самом деле это огромное кладбище военной техники – подбитые танки, грузовики, неисправные самолеты, автомобили, самоходки, бронетранспортеры, артиллерийские тягачи и прочее тяжелое вооружение. Самым радостным для русских солдат был вид подбитых и брошенных самолетов, особенно огромных «фокке-вульфов».
В это время стремительное продвижение советских войск к Сталинграду породило у красноармейцев шутки о том, что теперь они в тылу у своих.
Именно в те дни у большинства немецких солдат окончательно пропали надежды на танковые дивизии СС и переброшенные по воздуху подкрепления. Офицеры понимали, что их части обречены. «Некоторые командиры, – писал один врач, – приходили к нам и умоляли дать им яд».[868] У докторов тоже подчас мелькали мысли о самоубийстве, так хотелось избавиться от страданий – своих и чужих, но их неизменно останавливало чувство долга. В армии Паулюса было 600 врачей, и ни один из тех, кто еще мог стоять у операционного стола, не вылетел из «котла».
Пункты первой медицинской помощи оказались переполнены ранеными настолько, что на каждую койку приходилось класть по два человека. Нередко врач, увидев, что солдаты несут тяжелораненого товарища или командира, махал им, отсылая прочь, – у него и так уже было слишком много безнадежных… «Мы увидели столько мучающихся людей, столько тех, кто потерял надежду на помощь, и столько мертвых, – писал позже один сержант люфтваффе, – что безропотно понесли своего лейтенанта обратно в часть. Никто не знает имена несчастных, лежащих на земле, без руки или ноги, истекающих кровью, замерзающих и в конце концов умирающих, поскольку помощи не было».[869] Гипса не хватало, и врачам приходилось фиксировать сломанные конечности плотной бумагой, которой тоже было мало. «Число случаев послеоперационного шока резко возросло»,[870] – свидетельствует один хирург. Все больше становилось заболевших дифтерией, но самой страшной оказалась завшивленность раненых. «На операционном столе нам приходилось скребком счищать паразитов с формы и кожи и бросать их в огонь. Мы также снимали их с бровей и бород – вши висели на волосках гроздьями, словно виноград…»
Наскоро оборудованный госпиталь в Гумраке, конечно, оказался хуже того, что был в «Питомнике».[871] К тому же он был катастрофически переполнен ранеными. «Это можно сравнить только с адом, – вспоминал впоследствии раненый офицер, часть которого отступила с карповского “носа”. – Вдоль дороги лежат горы трупов. На безжизненные тела уже никто не обращает внимания. Нет бинтов. Аэродром постоянно обстреливают, и в землянку для десятерых набиваются сорок человек – она содрогается при каждом разрыве».[872] Капеллана в Гумраке прозвали «его величество смерть»[873] – ему ежедневно приходилось соборовать по 200 человек. Закрыв умершему глаза, священник обычно отрезал нижнюю часть идентификационного диска, и вскоре его карманы были набиты этими символами скорби до отказа.
Врачам приходилось работать в самых невероятных условиях, в частности с ранеными, лежащими в траншеях, которые здесь стали называть рвами смерти. Для одного из медиков такой ров, расположенный по соседству с кладбищем, стал настоящей Голгофой. Он остался на перевязочном пункте с теми, кто получил тяжелое ранение в голову. Красноармейцы в ярости стали расстреливать из пулеметов перебинтованных неподвижных людей. Ранке, переводчик штаба дивизии, сумел привстать и крикнуть по-русски: «Остановитесь! Не стреляйте!» К его изумлению, солдаты действительно перестали стрелять. Самого Ранке отвели к комиссару, который, в свою очередь, приказал оказать переводчику помощь, а потом отправить его вслед отступающим частям.
Но даже тех советских бойцов, которые не были одержимы жаждой мщения, охватил справедливый гнев, когда они увидели в лагере военнопленных трупы своих соотечественников. Немногим выжившим, больше похожим на скелеты, чем на людей из плоти и крови, красноармейцы совали хлеб и колбасу, но пленные так сильно были истощены и измучены, что организм не выдержал. Большинство в тот же день умерло.
Сопротивление окруженной группировки трудно было сломить не в последнюю очередь потому, что многие солдаты и офицеры сохранили твердую веру в то, ради чего они сражались. Сержант люфтваффе из зенитного дивизиона писал домой: «Я горжусь тем, что являюсь защитником Сталинграда. Когда придет мой смертный час, я умру с радостью в сердце – я сражался в самой восточной точке великой оборонительной битвы на Волге и отдал свою жизнь за нашего фюрера, великую Германию и за свободу нашего народа».[874] Даже на последнем этапе битвы большинство боевых частей оказывало противнику ожесточенное сопротивление. Мужество немецких солдат и офицеров не может не вызывать уважения. Генерал Йеннеке докладывал: «…атака двадцати восьми русских танков неподалеку от станции Бассагино была отбита лейтенантом Хиршманом, который в одиночку вел огонь из зенитного орудия. В этом бою он подбил пятнадцать танков Т-34».[875] Немецкие офицеры придавали огромное значение сохранению дисциплины. Способность поддерживать боевой дух и напоминания о долге, если это требовалось, как ничто другое, способствовали сохранению порядка и в конечном счете выживанию. Жалость к себе и сетование на судьбу были очень опасны.
