Армия Рокоссовского теснила немцев из степи к Сталинграду, и вскоре число немецких солдат в разрушенном городе достигло 100 000 человек. Многие, если не большинство, страдали от дизентерии, желтухи и других инфекционных болезней.
Отношение жителей Сталинграда к солдатам окруженной группировки не всегда было враждебным. Об этом свидетельствуют военнослужащие 297-й пехотной дивизии. «Две русские женщины целый час растирали мои обмороженные ноги, – писал впоследствии один лейтенант. – Они смотрели на меня с состраданием и говорили, что нельзя умирать таким молодым…»[914] Та же самая группа солдат и офицеров, к своему изумлению, обнаружила нескольких жительниц города в частично разрушенном доме. Женщины только что испекли хлеб из прелого зерна и согласились обменять буханку на кусочек мороженой конины.
Понятия «полк» и «дивизия» окончательно потеряли смысл. В 14-й танковой дивизии осталось меньше 80 человек, способных держать в руках оружие. Не было больше боеприпасов ни к танкам, ни к тяжелым орудиям. В такой безнадежной ситуации воинская дисциплина упала. Сопротивление продолжалось в основном из страха перед местью русских.
Зная, что встречного огня опасаться не приходится, «тридцатьчетверки» давили гусеницами огневые точки немцев вместе с теми, кто там находился. Блиндажи и укрепленные здания расстреливались из полевых орудий прямой наводкой. Не имея возможности ответить, немецкие солдаты страдали от страшного чувства полной беспомощности. Они ничего не могли сделать ни для себя самих, ни для своих раненых товарищей. О своем собственном неудержимом наступлении летом прошлого года они теперь вспоминали как о чем-то бывшем вовсе не с ними.
25 января Паулюс и полковник Вильгельм Адам, один из старших штабных офицеров, получили легкие ранения в голову.
В этот же день генерал Мориц фон Дреббер с остатками 297-й пехотной дивизии сдался в плен. Это произошло в пяти километрах к юго-западу от устья Царицы. Советский полковник, принимавший капитуляцию, якобы спросил Дреббера: «Где ваши полки, генерал?», и тот, согласно версии, изложенной два дня спустя по советскому радио Теодором Пливиром, еще одним немецким коммунистом из «московской эмиграции», оглянувшись на горстку своих солдат, изможденных и обмороженных, ответил: «Разве вам, полковник, нужно объяснять, где мои полки?»[915]
Начальник медицинской службы 6-й армии генерал Отто Ренольди был одним из первых высших офицеров, сдавшихся в плен. Именно от него разведке Красной армии стало известно о том, что Паулюс находится на грани нервного срыва. Конечно, были и военачальники, которые продолжали сражаться до конца. Сменивший Хубе генерал Шлемер получил в бою ранение, а командир 71-й пехотной дивизии генерал фон Хартманн был убит. Генерал Штемпель, командир 371-й пехотной дивизии, застрелился, когда советские войска заняли южную часть Сталинграда. Его примеру последовали еще несколько офицеров.
На рассвете 26 января советская 21-я танковая армия соединилась с 13-й гвардейской стрелковой дивизией севернее Мамаева кургана, рядом с рабочим поселком завода «Красный Октябрь». Встреча получилась очень эмоциональной – фляжки со спиртом переходили из рук в руки.
Это был очень волнующий момент, особенно для 62-й армии Чуйкова, почти пять месяцев сражавшейся в одиночку. «У суровых, видавших виды бойцов сверкали на глазах слезы радости»,[916] – писал впоследствии сам командующий. Сталинградский «котел» оказался расколот надвое – Паулюс и большинство старших офицеров оказались закупорены в южном, меньшем «кармане», а 11-й корпус генерала Штрекера отступил в северную часть города, в район Сталинградского тракторного завода. Единственной его связью с внешним миром осталась рация 24-й танковой дивизии.
В течение следующих двух дней отбившиеся от своих частей немецкие и румынские солдаты, раненые и контуженные, а также сохранившие боеспособность небольшие группы стекались в постоянно сжимающийся южный «карман». Свой новый командный пункт Паулюс и Шмидт устроили в подвале универсального магазина на Красной площади. Последним символом немецкого присутствия в городе был штандарт со свастикой на балконе над главным входом. Защищали штаб остатки 194-го гренадерского полка полковника Роске. Самого Роске назначили командиром 71-й дивизии (переставшей существовать) и произвели в генералы.
В плен сдавалось все больше офицеров, и 7-й отдел штаба Донского фронта, ответственный за оперативную пропаганду, был перегружен работой. С начала наступления на допросы доставлялось так много немцев, что выбрать среди них «наиболее интересных»[917] подчас оказывалось трудно.
Капитан Дятленко получил приказ немедленно вернуться в штаб Донского фронта – нужно было допросить еще одного взятого в плен немецкого генерала. Речь шла об Эдлере фон Даниэльсе, и Дятленко готов был потратить на разговор с ним, если генерал пожелает разговаривать, сколько угодно времени. В мешках с почтой, найденных в сбитом в начале месяца транспортном самолете, нашлись письма в виде дневника, написанные Даниэльсом жене. Генерал, как и все, кто только что попал в плен, находился в подавленном состоянии. Дятленко, опытный следователь, знал, что лучшей тактикой будет та, которую допрашиваемый меньше всего ожидает. Он стал расспрашивать пленного о его новорожденном ребенке.[918] Даниэльс был огорошен таким знанием подробностей его личной жизни, и тут Дятленко положил перед ним на стол письма и бумаги. Генерал ни минуты не сомневался в том, что они давно в Германии и прочитаны его женой, а не разведкой Красной армии…
«Заберите свои бумаги, господин генерал, – сказал ему Дятленко. – Это ваша собственность. Вы сможете поместить их в свой семейный архив, когда после войны вернетесь в Германию».[919]
Судя по всему, Даниэльс был потрясен. Ему предложили чаю с печеньем, потом папиросы. После всего генерал ответил на все заданные ему вопросы. Дятленко допрашивал его до вечера. Потом они поужинали, и «разговор» продолжился до полуночи.
В большинстве случаев такой утонченный подход не требовался. Психологическое смятение и горечь поражения порождали у офицеров если не желание сотрудничать, то, по крайней мере, покорность судьбе. Во время допросов они нередко презрительно отзывались о Гитлере и нацистском режиме. Геббельса многие называли хромым лжецом, и практически все жалели о том, что Герингу не довелось посидеть на «сталинградской диете». Однако русским следователям было ясно, что генералы поняли истинную суть своего фюрера только тогда, когда сами столкнулись с его предательством по отношению к ним и ко всей 6-й армии. Мало кто из них называл политику Гитлера преступной, пока немецкие войска продвигались в глубь России и в ближайшем тылу за их спинами творились зверства, о которых они наверняка знали, а в некоторых случаях и принимали в них непосредственное участие.
В результате допросов пленных офицеров в штабе Донского фронта сложилась твердая уверенность в том, что Паулюс находится под сильным давлением, играя роль, которая ему навязана. Советские командиры все больше убеждались в том, что Паулюс, по сути дела, пленник в своем собственном штабе. У Дятленко, например, не было никаких сомнений в том, что «глазами и рукой нацистской партии»[920] в 6-й армии является начальник ее штаба генерал Шмидт. Да и откуда взяться сомнениям, если все пленные офицеры в один голос говорят, что Шмидт командует не только армией, но и самим Паулюсом?
Позднее полковник Адам сказал на допросе все тому же Дятленко, что именно Шмидт отдал приказ стрелять в парламентеров. (Капитан, конечно, не стал говорить о том, что сам был одним из них.) Старшим офицерам штаба 6-й армии, вне всяких сомнений, было известно о содержимом непринятого пакета. Утром 9 января Дятленко и Смыслов за завтраком в землянке и сами читали листовки с текстом ультиматума, разбросанные советскими самолетами. В тот же самый день генерал Хубе возвратился в «котел» после встречи с Гитлером. Он привез приказ не капитулировать ни при каких условиях. По мнению Адама, это упрочило позиции генерала Шмидта в штабе 6-й армии, и без того мало кем оспариваемые.
29 января, в канун десятой годовщины прихода Гитлера к власти, из штаба 6-й армии в разрушенном подвале в Берлин ушла поздравительная телеграмма.
Адольфу Гитлеру. 6-я армия поздравляет своего фюрера со славной годовщиной. Флаг со свастикой по-прежнему реет над Сталинградом. Пусть наша борьба станет примером нынешнему и грядущим поколениям. Солдаты рейха никогда не сдаются – даже в безнадежной ситуации, чтобы Германия в конце концов торжествовала победу. Хайль, мой фюрер!
Паулюс[921]
Эта телеграмма, в данных обстоятельствах не просто нелепая, судя по всему, была составлена и отправлена генералом Шмидтом. Чувствуется его стиль. Паулюс, потрясенный всем случившимся, полностью деморализованный и к тому же жестоко мучимый дизентерией, вряд ли бы даже одобрительно кивнул, услышав этот текст. Гроскурт недаром незадолго до того написал в письме брату: «Паулюс находится в состоянии полного физического и морального упадка».[922]
