Вполне вероятно, он действительно был застрелен, как и многие раненые, находившиеся рядом с дорогой. Писатель-коммунист Эрих Вайнерт пробовал утверждать, что брошенные калеки, пытавшиеся ковылять следом за своими товарищами, попадали под огонь наступающих красноармейцев случайно,[902] однако на самом деле Красная армия, как и вермахт, не обременяла себя заботой о раненых, особенно если это были раненые враги. И все-таки заявление о том, что 500 раненых, оставленных в полевом госпитале в Гумраке на попечении двух больных фельдшеров и капеллана, были зверски перебиты, не соответствует действительности. Красноармейцы просто оставили их на произвол судьбы.[903] Тех, кто остался в живых, через десять дней отправили в лагерь военнопленных в Бекетовке.
По мере того как отступающие немецкие войска стягивались к Сталинграду, признаки грядущей катастрофы становились все более явственными. «Насколько хватало взгляда, лежали солдаты, раздавленные танками, беспомощно стонущие раненые, замерзшие трупы, брошенные машины, разбитые орудия и всевозможное снаряжение».[904] С павших лошадей, валяющихся на обочинах, было срезано все мясо. Солдаты мечтали о том, чтобы наткнуться на сброшенный на парашюте контейнер, полный продовольствия, однако этим мечтам не суждено было сбыться.
Остановить прорыв в центре обороны немецким войскам не удалось, но на многих участках разрозненные группы, отступая, оказывали ожесточенное сопротивление. Рано утром 22 января остатки 297-й пехотной дивизии были оттеснены от Воропонова к южным окраинам Сталинграда. Майор Бруно Гебеле и уцелевшие солдаты его батальона ожидали нового натиска русских. Единственной артиллерийской поддержкой этого отряда стали несколько горных гаубиц. Расчеты получили приказ не открывать огонь до тех пор, пока противник не подойдет на расстояние 200–250 метров. Около семи часов утра, когда остатки батальона Гебеле укрывались от артогня в землянках, наблюдатель закричал: «Господин майор, они идут!» Гебеле подал команду: «Выходим! К бою!» Его солдаты бросились к огневым позициям.
А над полем уже неслось раскатистое: «Ур-р-а!» Ближайшие пехотинцы были в 40 метрах… Немцы открыли огонь из ручных пулеметов, винтовок и автоматов. Русские понесли огромные потери. Впоследствии майор писал об этом так: «Первая цепь была перебита и осталась лежать перед нами, вторая тоже, затем накатилась третья. Перед нашими позициями выросла гора трупов советских солдат, ставших для нас своеобразным бруствером».[905]
Красноармейцы продолжали атаковать. Они просто изменили тактику, сосредоточив огонь на флангах. В половине десятого утра русские прорвались слева, где оборону держали румыны. Автоматная очередь сразила заместителя Гебеле, а сам майор почувствовал сильный удар в левое плечо. Рядом упал старший писарь батальона фельдфебель Шмидт – смерть была мгновенной. Гебеле положил винтовку на свой страшный бруствер и смог сделать еще несколько выстрелов – благо правая рука была цела.
На их позиции накатила еще одна волна русской пехоты.
Гебеле кричал оставшимся в живых солдатам, чтобы вели беглый огонь. Один фельдфебель попробовал стрелять из легкого миномета, однако дистанция была такой маленькой, что встречный ветер отнес несколько мин к своим. Отряд продержался еще несколько часов, потом, с трудом повернув голову, Гебеле увидел, что на водонапорной башне за ними взвился красный флаг. Русские обошли его группу… Майор собрал немногих уцелевших в этом бою и повел их назад, к центру Сталинграда. Город лежал в руинах. Позже один из участников этих событий написал так: «Кроме всего прочего было жутко холодно. И вообще, нам казалось, что наступил конец света».[906]
22 января – на следующий день после того, как Геббельс срежиссировал сталинградскую трагедию, призвав соотечественников к тотальной войне, – 6-я армия получила приказ Гитлера, предопределивший ее гибель. «О капитуляции не может быть и речи. Войска должны сражаться до конца. По возможности соберите части, сохранившие боеспособность, на меньшей территории и удерживайте “крепость”. Ваши мужество и стойкость дали нам возможность создать новый фронт и перейти в контрнаступление. Таким образом, 6-я армия выполнила свое историческое предназначение в этот величайший период истории Германии».[907]
Глава 22
«Немецкий фельдмаршал не совершит самоубийство маникюрными ножницами!»
Каждый раз, когда прилетали самолеты люфтваффе, немцы с тоской поднимали взгляд вверх и смотрели им вслед до тех пор, пока крошечные точки не исчезали вдали. «С тяжелым сердцем, – написал один солдат, – мы глядели на свои самолеты и думали о том, как было бы здорово улететь, вырваться из преисподней, в которой нас бросили».[908] После захвата рано утром 22 января аэродрома в Гумраке самолеты стали садиться в Сталинградском, но взлетно-посадочная полоса там была очень короткой. Приземлиться на ней могли далеко не все машины, и вообще рейсов стало очень немного. Воздушный мост рухнул, а вместе с ним и последняя надежда на спасение для тех, кто остался в «котле».
Теперь окруженная группировка получала лишь «бомбы снабжения» – контейнеры, сброшенные на парашютах. Несмотря на многочисленные просьбы командования 6-й армии использовать красные парашюты, люфтваффе по-прежнему продолжало сбрасывать грузы на белых.[909] Все чаще контейнеры падали не туда, куда нужно, поскольку опознавательных полотнищ во многих частях не осталось, а радиосвязь 8-го воздушного корпуса со штабом 6-й армии была потеряна еще 24 января. По предложению Хубе немецким солдатам в развалинах Сталинграда предписывалось при звуках авиационных двигателей ложиться на снег в форме креста, показывая тем самым: «Мы здесь».[910] Кроме того, они должны были пускать в небо сигнальные ракеты определенного цвета, предупреждая летчиков, однако русские тотчас начинали делать то же самое, сбивая пилотов с толку. И все это в темноте и в условиях плохой видимости… Сильный ветер относил контейнеры через линию фронта, которая менялась чуть ли не ежечасно. Грузы часто попадали в руки тех, кому они вовсе не предназначались. Отчаявшиеся немецкие солдаты пытались подобрать контейнеры, упавшие на «ничьей» земле, и становились легкой добычей для русских снайперов. В самом Сталинграде голодные немцы стали устраивать засады на солдат противника только ради того, чтобы забрать у них вещмешки с хлебом.
Хуже всего после потери Гумрака пришлось раненым, для которых не оказалось места в самолетах. «Обессиленные, мы тащились к развалинам города, – рассказывал впоследствии один из оставшихся в живых, – ползли на четвереньках, словно дикие животные, в надежде найти там хоть какую-нибудь помощь».[911]
Условия в госпиталях, наспех организованных в Сталинграде, были еще хуже, чем в Гумраке. Около 20 000 раненых разместились в подвалах под развалинами зданий, а к этой цифре еще нужно добавить больных и обмороженных, так что общее число, вполне вероятно, доходило до 40 000 человек. 600 тяжелораненых лежали в здании разрушенного сталинградского театра, где не было ни света, ни воды. «Стоны, просьбы о помощи и молитвы смешивались с грохотом артобстрелов, – свидетельствует врач 60-й мотопехотной дивизии. – В нашем госпитале был ужасающий смрад – пахло дымом, кровью и гниющей плотью».[912] Бинтов и лекарств почти не осталось.
Несколько врачей из частей на передовой получили приказ прибыть в Сталинград – нужно было оказывать помощь тяжелораненым и больным, которых разместили в подземных тоннелях в крутых склонах по берегам Царицы. В этом комплексе, похожем на штреки шахты, находилось свыше 3000 раненых. Доктор Герман Ахляйтнер, впервые оказавшись в таком тоннеле, вспомнил слова из «Божественной комедии»: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».[913] У Данте Алигьери это концовка надписи, размещенной над вратами ада. Ахляйтнера потрясли груды замерзших трупов перед входом. Внутри картина преисподней усиливалась дрожащим пламенем самодельных масляных светильников, единственного источника света. Вдыхать зловонный воздух, лишенный кислорода, не хотелось. Больные и раненые получали по одному тонкому ломтику заплесневевшего хлеба в день и все время просили есть. Санитары размачивали горбушки и кормили этой кашицей тех, кто не мог держать ложку сам. Катастрофическая нехватка перевязочных материалов обернулась серьезной проблемой при лечении сильных обморожений. «Нередко, – писал Ахляйтнер, – пальцы рук и ног отделялись от тела вместе с грязными старыми повязками». Избавиться от вшей не представлялось возможным. Фельдшеры, делающие перевязки, впоследствии вспоминали, как на их руки с тел раненых устремлялась серая масса паразитов. Когда человек умирал, вши переползали с коченеющего тела на новую живую плоть. Врачи делали все возможное, чтобы изолировать заболевших тифом, как только ставился такой диагноз, но иллюзий у них не оставалось – скоро начнется эпидемия. По словам Ахляйтнера, как-то один молодой солдат, обведя взглядом эту преисподнюю, пробормотал: «Они там, в Германии, даже не представляют, что здесь творится…»
