Дариуш пихнул Самхерта.
– Молчи! Стальные люди рыщут по скалам. Твои вопли могут услышать.
Старый Бану подкрался к входу и выглянул наружу.
– Теперь уже поздно, – сказал старик молодым. – Стальные люди скоро будут здесь.
– С чего ты взял? – удивился Вахтанг. – Никто не знает о тайне пещеры. Его вход сокрыт стремниной.
Бану указал на бурлящий поток.
– Кушак, который ты обронил, зацепился за камень. Его рукав укажет врагу дорогу.
Старый Бану оказался прав. Стальные воины заметили кушак и отыскали по его подсказке вход в пещеру.
Старый Бану был тысячу раз прав. Он был в тысячу раз разумней безмозглых дядьев и братьев. Все случилось, как он предсказал – все погибли. Вся семья. Все кроме нее – нежной, юной Васико, чье имя досталось ей от христолюбивых предков.
И вот она в огромном шатре хромого воина сделанного из стали. Сидит на подстилке и ждет повелителя.
Подстилка под ней теплая и мягкая, ворсистая. Она застилает весь пол шатра. В глубине за прозрачным пологом ложе, составленное из множества. Рядом доска на ножках в восемь граней, украшенная резьбой и костью. А на доске в золотых и серебряных чашах душистые фрукты и сласти, каких она не видела прежде. Она сорвала с тугой кисти продолговатую ягоду янтарного цвета, сквозь тонкую кожицу которой просвечивались маленькие зерна. Поднесла к губам, принюхалась. Сладко, заманчиво. Надкусила, и в нёбо брызнула сладкая струя. Язык обволокло терпким, колючим соком, и от этого она испытала пьянящее блаженство. «Пища людей, – подумала она, – сладкая и хмельная. Оттого и мясо у них такое же сладкое на вкус».
Она потянулась за второй ягодой, но не успела сорвать. За спиной раздался голос:
– Это виноград.
Васико обернулась. У порога стоял тот железный воин.
– Его привезли из Азербайджана. Понравилось?
Васико не поняла его слов. Тогда воин пояснил:
– Виноград Азербайджана хорош для вина, но не годится для достойной пищи.
Васико не отрывала от него глаз. Не понимая свистящий и рубящий язык ордынцев, на котором изъяснялся воин, она пыталась по выражению его лица и жестам понять, что он от нее хочет.
– Сдается мне, что ты, по привычке, с большей охотой отобедала бы мной.
Воин был не молод и не стар, в тех же годах, что ее дядя Самхерт. Он был сухой и высокий – выше всех людей, каких она видела, – острый кончик его стального шлема упирался в свод.
Он распоясался, повесил меч на жердь. Снял шлем и бросил на пол. У него оказались вьющиеся волосы цвета высохшей полыни, с проседью. А лицо было плоское, как у ордынцев, но не круглое, а вытянутое, с прямым костистым носом.
Когда он шагнул от порога, Васико увидела, что он сильно хромает. Одна его нога была заметно короче другой и не сгибалась в колене. Она уже видела колченогих – ее братья поймали одного такого на дороге. Тот был попрошайкой, и жалобно ныл, когда братья готовились его зарезать. Он вопил и грозился перед самой смертью, что аллах покарает нечестивцев за пролитую кровь аллаяра5.
Представить, как этот стальной хромец молит о пощаде, было трудно. Попрошайка был жалкий, само ничтожество, а этот – преисполнен силы и достоинства. Этот привык повелевать, а не просить. Пронзать, как стрелами, свистящими словами и рубить ими, как с лязгом меч крушит доспехи.
Он скинул одежду, указал Васико на ложе, и она безропотно поднялась с подстилки и прошла за полог. Разоблачилась там, легла, раскинула ноги и решила, во что бы то ни стало, понравиться ему.
Ее тетя Науруз учила: чтобы дать и самой испытать истинное блаженство, надо смотреть в глаза. Не в переносицу, как делают трусливые, не в рот, как жеманные, не в чресла, как похотливые, и не в себя, закрыв глаза, как глупые и стыдливые. А в самые глаза мужчины, в зеницы ока, вцепившись в них и не выпуская до самого конца!
Васико очень хотелось понравиться воину. Но если ей это не удастся, решила Васико, она перегрызет стальное горло, доберется клыками до главной жилы и, чтобы ни текло в ней – кровь или вино или что-то другое – и какого бы цвета ни было оно, Васико выпьет его жизнь без остатка, до последней капли.
Она вцепилась в маленькие, пронзительные, как булавки глаза. Поразилась их желтому, огненно-желтому цвету. «Так, должно быть, полыхает огонь в преисподней», – подумалось ей. И пожелала, чтобы это пламя ожгло ее сильнее.
Вначале ее пронзила боль. И ее внутренности сжало в холодный кулак. Она едва удержалась за глаза безжалостного воина. А потом тонкой, тягучей струйкой, как масло побежало по ее телу тепло. И боль постепенно сделалась сладкой. Совсем, как во время пытки.
Когда Нилюфар хлестала ее прутком по пяткам и приговаривала при этом поучения, Васико, также, не отрываясь, смотрела в глаза своей тетки, и каждое ее слово врезалось с каждым ударом в память. И боль переставала казаться страшной. Она делалась сладкой и наполняла тело жгучим теплом.
Стальной клинок воина пронзал ее вновь и вновь. И с каждым ударом клинка ее тело наполнялось жгуче-сладкой истомой. И в самом конце, когда боль подступила к горлу, и показалось, что сейчас она захлебнется ею, Васико не выдержала и закричала. Но, что удивительно: закричал и он. Вскинул голову, изогнулся дугой и взвыл раненным зверем. А, выплеснув вопль, рухнул на нее всем телом и засопел, уткнувшись в ее плечо. И зашептал жаркими губами, зашептал ласковые и добрые слова, щекоча и обжигая дыханием кожу.
Его слова заглаживали, зализывали нанесенные им раны.
Вот как усмиряются стальные воины, подумалось ей, вот в каком огне расплавляется их крепкая воля и стальная упругость.
– Теперь я женщина, – спросила Васико, – я больше не девица?
Шепот воина оборвался. Стальной клинок, утратив в ее огне прежнюю крепость и былую силу, выскользнул из нее наружу. И обессиленный воин завалился на бок.
– Ты говоришь на фарси, – выразил он удивление, уставившись в свод шатра. – Ну, конечно же, ведь ты из Мазандерана.
За пологом шатра гулко ударили в щит. Васико вздрогнула.
– Это отсчет восхождений страсти, – объяснил ей воин на ее родном языке. – Сегодня щит прогремит еще не раз, – пообещал он, повернувшись к ней.
– Ты меня сожжешь? – спросила Васико.
Воин навалился на нее.
– Лучше испепели меня страстью. Делай это каждую ночь. Я не хочу на костер.
Щит в эту ночь прогремел одиннадцать раз, совершив священный круговорот. Одиннадцать раз Васико погружалась в желтое пламя и не выпускала его пылающих глаз до самого конца. Одиннадцать раз ее пронзал стальной клинок и расплавлялся в ней, теряя упругость и силу. И одиннадцать раз их крики сплетались узлом обоюдной страсти.
Одиннадцать – священное число лунного круговорота. За одиннадцать солнечных месяцев Луна совершает годовой обход. Одиннадцать домов Зодиака открывают двери, а с двенадцатого начинается новый обход.
Если страсть одиннадцать раз восходит на вершину и оттуда рушится в пропасть, она совершает полный круг. И тогда исток страсти смыкается с устьем, и страсть поглощает самое себя и тем освобождает душу. И та воспаряет в небо. И нет ей после того дела до бренного своего вместилища, оставленного на земле, и до того, что будет с ним? Пройдя священный круг, душа не велит карать и запрещает молить о пощаде.
– Ты умеешь плавать? – спросил воин, освободив свою душу от страсти.
– Я плаваю, как рыба, – похвалилась Васико.
– Тогда тебя скинут в реку. Если в твоем грешном теле осталась хоть малая частица Бога, ангелы Господни спасут тебя.
Он не послал ее на костер, а она не перегрызла его стальное горло. Она не узнала, какого цвета его кровь, но сполна напоилась его жизнью, одиннадцать раз приняв горячие извержения чревом. В ней жизнь воина соприкоснулась с ее жизнью, и зародилась новая. «Кровь Тимура», – произнесла она. И повторила на языке пришельцев: «Кан Темир».
Омон Хатамов. Август 2008
– Откуда ты знаешь про брата Вахтанга? – спросила Васико.
Этот вопрос волновал ее больше всего.
– Тебе, кто-то сболтнул?
Что я мог сказать? Что ходил и собирал по городу сплетни?
– Я здесь никого не знаю. И ни с кем не общаюсь. Два дня, вообще, сидел взаперти, пока ты пропадала у Кантемира? Лучше скажи, понравилось тебе или нет? Я про писанину.
– Писанина понравилась, – призналась Васико, – Только зря ты девушку моим именем назвал. И непонятно зачем ты сделал ее людоедкой? Странно.
Стало ясно, мои опусы не произвели впечатления. И от этого сделалось грустно. Я испытал сильнейшее разочарование. Более сильное, чем, если бы выяснилось, что я ей абсолютно безразличен.
Интересная комбинация переживаний наблюдалась. Получалось, что я готов спустить шашни на стороне, но не могу смириться с равнодушием к продукту моей графоманской страсти. Я смог примириться с иронией судьбы, очутившись в постели Васико один, тогда как мечтал очутиться в ней вместе с нею. Но с непониманием моего таланта примириться оказалось невозможно. И получалось, что несколько измаранных чернилами листов для меня значат больше, чем ее ко мне отношение.
