Два дня трудов были подобны акту творения. Бог создал мир, а я накропал свой на бумаге и заселил его рожденными в моей голове персонажами. Я создал свой мир в потугах, в муках, подобных родовым. Пусть то, что я выдал, полная галиматья, но мать любит и уродца, рожденного ею. И всякая мать любит своего ребенка больше, чем самоё себя. Можно обидеть ее, но нельзя покушаться на ее чадо. Я бы простил Васико все: и шашни, и измену, и что угодно, если бы она просто похвалила моего ребенка, если бы искренне, без притворства восхитилась тем, что я написал. Но восторгов не было, и добрых слов я не услышал. Я был унижен и оскорблен.
У Кантемира я сидел надутый, как индюк. Он глянул на меня и поинтересовался:
– Что за кисляк? Не написал, что ли?
Васико передала ему то, что утром сама же набрала на компьютере с исписанных мною листков.
– А что так мало? – Кантемир взвесил в руке тонкую стопку, скрепленную стиплером.
– Две главы. Как договаривались, – напомнил я.
– Маленькие, – Кантемир перелистал страницы.
– Одиннадцатым шрифтом.
– Ну, ладно, – сказал он примирительно и поинтересовался у Васико. – И как?
– Нормально, – ответила она.
Кантемир с сомнением еще раз прошелестел листами. Бросил стопку на стол.
– Ну, нормально, так нормально, – согласился он. – Вечером покажу специалисту. Он разберется.
– А сами? – удивился я. – Вы что, не будете читать?
– А зачем? – в свою очередь удивился Кантемир. – Я в этом ничего не смыслю. Я не писатель. А специалист он в газете работает – редактор – много всякого перечитал, сам пишет. Вот он глянет на твое «писсэ» и расскажет мне, что ты насочинял.
– А аванс?
Кантемир всплеснул руками.
– Ты вымогатель, нохчи! – он воззрился на меня с искренним недоумением. – Сколько? – спросил у Васико.
– Ну, хотя бы тысяч сто.
– Что? – Кантемир аж на ноги вскочил от ее нахальства. – Хотя бы? Да у меня мастера спорта столько не получают! Ты что, Васо, совсем рехнулась?
Он отсчитал мне тридцать тысяч, всучил и замахал на меня руками.
– Давай, иди. Пиши, работай… не мозоль мне глаза!
Я покинул его дом переполненный гневом и негодованием. Тридцать тысяч в моем кармане жгли мне ляжку, как тридцать серебряников жгли душу Искариота.
А Васико осталась.
Примчавшись к ней, я не стал долго терзаться переживаниями. Я уже знал, что надо делать, когда на душе скребут кошки. Я сел за стол. Взял ручку, положил перед собой бумагу. И сердобольная муза снизошла ко мне.
В тот вечер я написал о том, как, спасая самое ценное, теряешь то, что не имеет цены. Я написал о том, как в смертельном бою Амир Тимур Тарагай спас свою славу, но потерял нечто большее – жизнь своего возлюбленного сына.
Омон Хатамов. Литературные наброски к сценарию без названия
Ее вынесло на берег уже на равнине, там, где Терек из горного ручья превращался в раздольную реку. Девушка была совершенно растерзана. Новое платье, в которое ее облачили накануне, изодралось в клочья. На теле ее не осталось ни одного живого места. От макушки до пят сплошь в ссадинах и кровоподтеках. Каждый мускул ее ныл от нестерпимой боли. А в животе выла голодная волчица и рвала внутренности на части. Если не считать одной виноградной ягоды, она не ела уже четыре дня.
Что ее спасло? Всевышний, каким бы именем его не называли? Случай, который служит мячом в состязании бога и дьявола? Или ее ловкость вкупе с ее физической силой?
Ее носило по перекатам, било в бурлящем потоке, бросало на скалы. А берег, до которого было рукой подать, оставался недосягаемым. Стремительное течение несло ее, как щепку. И когда казалось ни сил, ни воли цепляться за жизнь не осталось, взбесившаяся река вдруг угомонилась – вышла на равнину.
Первое, что Васико поразило, это открывшийся простор. Взгляд, не находя преград, уносился в самую даль туда, где земля смыкалась с небом. Доплыв по-лягушачьи до берега, потому что для размашистых саженок не осталось сил, она огляделась. Теснина, горы остались позади, и кругом растелилась раздольная степь: плоская, как тарелка и голая, как колено. «Здесь негде укрыться», – пронеслось у нее в голове. И негде ставить засаду, как учили ее братья, чтобы добыть себе пищу. А пища требовалась: кусок сочного мяса, насекомое, съедобный корень, что угодно. Ее выворачивало наизнанку от голода.
Она доползла до чахлого куста ракиты и там забылась.
Проснулась оттого, что под ней загудела и затряслась земля. Еще во сне она услышала, как все вокруг наполняется грохотом. Потом грохот усилился и стал напоминать обвал в горах, или то, как весной вспухшая река, сокрушая скалы на своем пути, шумно несет в тесном русле мутные бурливые воды. Еще не открыв глаза, она различила в накрывшем равнину грохоте удары тысяч и тысяч копыт, скрип тысяч колес, ржание многотысячных табунов и окрики великого множества табунщиков. И над всем этим многоголосым хором, слышалось ритмичное дыхание. Вдох и выдох, как удары в бубен, отстукивающие такт. Вдох и выдох из пасти тысяч животных и человеческих глоток, слившихся в единое дыхание. Она услышала работу легких многотысячной орды!
Васико открыла глаза и увидела перед собой гигантское облако пыли. Оно накрывало все пространство степи от края и до края. И в его мглистой толще кое-как, но проглядывалось движение многотысячного войска. Вот проступил в облаке силуэт двуколки. Она увидела, как край скрученного войлочного шатра трется об вращающийся обод. Дуновением ветра развеяло на минуту мглу, и показались очертания воинов и их лошадей: суконные кафтаны в один цвет, хвосты и гривы одной масти, трепещущие кисти башлыков, подскоки стрел в колчанах; вверху – колыхание бунчуков, а у земли – перебор копыт.
А в другом месте увиделось лицо сотника, выкрикивающего команду, и хмурые, черные от загара и грязи лица конных лучников, и морды их коней, фыркающих, стряхивающих пену.
Временами на стальных доспехах и щитах вспыхивали блики от лучей случайно пробившегося солнца.
И всюду в серой пелене трепетали хоругви, удерживающие под собой хазары6 всадников.
Это бурливое, шумное море заполнялось потоками, стекающими с гор.
Васико хорошо видела, как по склонам стройными колоннами спускаются верховые воины и съезжают одна за другой обозные двуколки. Она хорошо различала цвета их кафтанов и масти их коней. Видела, как вооружены воины и жмурилась от блеска их стальных доспехов, когда в них отражалось солнце. И по этому самому слепящему блеску Васико вдруг поняла, что за войско спускается с гор – это Блистательное войско. По неисчислимому множеству хоругвей поняла, что это за море наполнило степь – это стальное воинство хромого Тимура. Это те, кто покарал ее сестер и братьев. Это бесчисленные отряды его беспощадных нукеров.
Отряды шли десятками и сотнями, не перемешиваясь – под своими бунчуками и хоругвями. Десятки и сотни одного цвета, собранные в тысячи. Тысяча черных кафтанов, тысяча красных, тысяча цвета неба. И в каждой тысяче лошади в масть: белые, саврасые, рыжие. И все это разноцветье в едином блеске стальных шлемов, щитов и панцирей.
Из ближнего потока на самом спуске вырвался воин. Он был в красном кафтане и на белой кобыле. Лихо перемахивая через валуны и расщелины, он направил лошадь к реке, к тому месту, где затаилась Васико.
Поздно было прятаться и некуда бежать. Васико допустила оплошность, досадную, непростительную ошибку. Беспечно позволила себе забыться сном и пренебрегла главной заповедью, которую ей внушали с детства – оставаться невидимой! Оставаясь невидимой всегда и везде, не спускать глаз с врага! Враг вездесущ и неумолим, он изо дня в день, из года в год, всю жизнь ведет на нее охоту.
Враг мчался во весь опор. Он был уже близко. Она могла различить его лицо: круглое, скуластое, с колючими глазами и глумливым, щербатым ртом. Он скакал, спустив поводья – кожаный ремешок уздечки бился о шею его коня. Держался в седле тем, что крепко сжимал ногами бока кобылы. Шагов за сто он начал скидывать одежду. Сперва отстегнул перевязь меча и повесил на высокую луку седла. Потом стянул кафтан и затолкал в переметную сумку. И уже, спрыгивая на полном скаку с лошади, снял шлем и бросил на землю.
Васико поступила так, как научилась в шатре у хромого Тимура – встретила врага на спине. Задрала подол платья и раскинула ноги. Глаза оставила открытыми.
И увидела, что враг опешил.
Этот воин привык быть прытким и резвым. Он привык быть первым там, где делят добычу. Ему очень нравилось брать то, что ему никогда бы не досталось, не поступи он в Блистательное Воинство Тимура. Брать и не бояться, что ему, как вору отрубят руку, ибо нет воров в войске у Сокрушителя Вселенной. Есть воины ислама, которым дозволенно все! Он привык грабить и насиловать. Он научился делать это искусно. Но за три года походов бесстрашный воин ислама не научился брать то, что дается в руки само. Такого не было.
