– Ну, дыра как дыра, – офицер с сомнением покачал головой, – удивительно только, что лезвие узкое…
– Не просто узкое, а еще и короткое! – Грубер резко выдохнул и встал на ноги. – Ставлю бутылку французского коньяку, что сонную артерию моему следопыту Гансу перебил одним ударом очень хороший профессионал…
…Офицеры повернулись в сторону леса. Оттуда легко, словно молодой олень, выскочил эсэсовец в пятнистом комбинезоне и с тщательно закамуфлированным коричнево-зеленой краской лицом. Подбежав ближе, он остановился, почтительно отдал честь и, переведя дыхание, доложил:
– …Герр штурмгауптфюрер, дичь загнана к болоту! Он отчаянно сопротивляется, тяжело ранил двоих наших, но мы его зажали!
– Молодцы! – отрывисто произнес Грубер. – Вилли, собирай всех! Я не хочу повторения вчерашней ошибки, окружить болото целиком! И еще, постарайтесь взять этого призрака живьем, нам нужна информация… впрочем, на эту охоту я пойду сам!
…Солнце почти не пробивалось сквозь плотные ветки деревьев. Чуть опустив бинокль, Иоахим посмотрел на кромку болота, прищурился, затем вновь широко раскрыл глаза. Болезненное дыхание и слабые стоны сидящего рядом Вилли мешали, не давали сосредоточиться…
– …Да заткнешься ты когда-нибудь?! – раздраженно прошипел штурмгауптфюрер, повернувшись к подчиненному. – Подумаешь, дырка в ухе!
…Вилли жалобно посмотрел на командира и послушно умолк, прижимая окровавленный тампон к пробитому пулей уху.
– …Хитрый зверь, зверь лесной… – Грубер вновь приник к биноклю, его могучие плечи напряглись. – Сейчас мы сладим и с тобой!.. Вот он! Вот он, черт бы его побрал, Вилли! Твое ухо не останется неотмщенным!..
…Грубер поднял над головой левую руку с растопыренными пальцами, повел кругом, вокруг раздался еле слышный шорох и тут же со стороны болота прозвучал еще один выстрел. Ага! Дичь в отчаянии!
Кольцо сжималось вокруг все плотней. Михаил зажмурился. Стоялая болотная влага приятно холодила раненое плечо. Миша подумал, что вот-вот, буквально через несколько мгновений такие понятия, как «приятно» или «боль», станут лишними, ненужными для его лишенного телесной оболочки духа. Да и важно ли все это? Миша согнал с лица улыбку, вспомнив своих дуралеев-товарищей, привычно называвших его чукчей. Бороться с ними не было никакой возможности, доказывать, что он зырянин из старинного шаманского рода и не имеет никакого отношения ни к чукчам, ни к Чукотке. Эти простые московские ребята вряд ли знали, кто такие шаманы, и не видели разницы между представителями народов Севера…
…Еще Миша вспомнил учебу в сельскохозяйственном институте в Москве, куда он приехал по разнарядке, совсем неграмотным, вспомнил белобрысую веснушчатую русскую девочку Катю, которая учила его читать и писать по вечерам, после лекций. Вспомнил свой первый выстрел из винтовки, тяжелую руку отца, ласково сдвинувшую шапку ему на глаза… вздохнул и разжал пальцы на цевье бесполезной уже винтовки, которая, булькнув, тут же пошла на дно. Боль под действием шаманских грибов отступила, кочка, на которой он лежал грудью, размякала все больше и больше. Где-то совсем рядом, но как будто в другом мире послышался отзвук чужих шагов. Вздохнув и улыбнувшись, сержант-снайпер, ворошиловский стрелок родом с земли, которая держит небо, Михаил Оол сунул руку за пазуху…
– …Одни ошметки, герр штурмгауптфюрер! – почтительно проговорил стоящий поодаль верный Вилли. Под действием особой бодрящей таблетки из специальной эсэсовской никелированной аптечки боль в пробитом ухе совсем ушла, окровавленное лицо расплывалось в неестественной ухмылке. Он пнул ногой разложенные на плащ-палатке останки. – Вот его ноги, а торс, кхм… вот то, что от него осталось. Личных вещей пока не обнаружили…
– Хорошо, что вы догадались дернуть его жердью! – Иоахим был хмур. Итог операции был неутешителен: четверо погибших подчиненных, еще четверо раненых, если считать придурка Вилли. Его лучший следопыт, охотник родом из баварских лесов, Генрих Шварцман потерял глаз от посмертного взрыва этого русского маньяка. Что докладывать начальству?! Двух русских – старика и мальчика, убитых тройкой, также покойного ныне фельдфебеля Путци стыдно было даже показывать штандартенфюреру, они едва ли годились на трофеи.
– Герр штурмгауптфюрер!.. – выдохнул подбежавший егерь прямо в лицо Грубера. – Герр гауптман немецких егерей приказал доложить вам, что собаки уверенно держат след!
…И замер, увидев неожиданно проскочившую сквозь звериный оскал яростную улыбку радости на лице офицера спецподразделения СС.
…Нацистский ученый Генрих фон Айзенбах творил. Кисть парила над холстом, причудливо смешанные в палитре краски превращались в затейливые узоры. Весело щебечущие вокруг птицы, летний ветерок, солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тучи, все это настраивало старого фашиста на поэтический лад. Даже полуголодные, изможденные славянские рабы, одетые в рванье не отвлекали взор великого человека. Стоявшие неподалеку дюжие эсэсовцы-автоматчики с почтением следили за творчеством «знакомого самого Фюрера». При появлении штандартенфюрера Штуце они резко взмахнули руками в приветствии и попытались было проорать дежурную фразу, но штандартенфюрер помахал пальцем у рта, призывая дисциплинированных солдат к молчанию. Впрочем, фон Айзенбах, обернувшись, сам заметил приближающегося к нему штандартенфюрера и приветливо, как старому знакомцу, махнул тому рукой.
– …Поистине славный денек, не правда ли, Руди? – с простительной фамильярностью обратился ученый к эсэсовцу. – В этом диком краю климат редко бывает столь благосклонным к путникам вроде нас с вами, вот я и решил уделить толику своего драгоценного времени прекрасному. Как вам эта березка?
Штандартенфюрер кивнул и, прищурившись, посмотрел на стоявшую неподалеку раскидистую молодую березку. Действительно, прелестное деревце поражало своей простой, классической красотой, одиноко раскинув ветви посреди вырубленного уже пространства…
– …Пока что запретил рабам пилить ее, – увлеченно продолжил фон Айзенбах. – Знаете, Руди, я решил, что память об этой березке должна войти в историю. После того как наша операция успешно завершится, я подарю свою картину фюреру. Давным-давно, еще до пивного путча, фюрер изволил почтить своим благосклонным взором некоторые из моих работ и нашел их прелестными. Знаете, он так и сказал: «Генрих, они прелестны!» – и одарил меня своей неповторимой улыбкой. Это был один из самых счастливых моментов моей жизни…
Штандартенфюрер вгляделся в картину. Действительно, березка была как живая, несмотря на незаконченность картины; казалось, еще мгновение, и она взмахнет ветвями прямо на холсте. Сюрреализма картине «Die Trauerbirke» (плакучая березка. – Прим. автора ) добавляли изображенные советские военнопленные. Скованные цепью, они пилили березу все вместе, длинной, ржавой пилой…
