народы, как дружественные, так и враждебные Германии: "макаронники-итальянцы",
"вонючие румыны", "лакированные арабские обезьяны", "педерасты-американцы".
Харальд уверял меня, что все бордели Рейха комплектуются из француженок и полек
(поляков в Рейхе осталось лишь несколько миллионов — меньше, чем в США), что
негры, евреи и цыгане — не люди, и даже не животные (трагедию Отелло немцы
считают трагедией Дездемоны).
Пока я, тепло одетый, прохаживался по двору усадьбы, протирая талым снегом лицо,
Харальд отжимался и кувыркался через голову, потом растерся до пояса снегом,
обдал меня тучей снежных брызг и залпом выпил рюмку коньяка, стоявшую на столике
возле крыльца. Всходило бледно-красное в зимней пелене облаков солнце, было
довольно тепло и безветренно. Никем, кроме меня, не замеченный почтальон в
утепленном кителе почтового ведомства опустил несколько газет в почтовый ящик у
калитки. С запада со стороны Зеебурга донесся грохот тяжелого товарняка.
— Все вы, русские, какие-то сони, — ворчал Харальд. — Твоя мама тоже иной раз к
полудню просыпается.
— Это от недостатка гемоглобина, — возразил я.
Через два часа мы с Харальдом уже ехали в сторону центра города на взятом
напрокат довольно подержанном "Рено". Перед отъездом Харальд сказал, что мне
лучше всего облачиться в военную форму, поскольку штатский человек в Рейхе не
смотрится, и девушки на всех вечерах ищут ладную армейскую или эсэсовскую форму,
из-за чего даже многие сынки промышленников и оптовых торговцев давно сменили
фраки на френчи. В ответ на мои опасения, что появление туриста из России в
эсэсовской форме вызовет нежелательные недоразумения, Харальд высмеял
"распространенное в России мнение, что в Рейхе на каждом перекрестке здоровенные
детины со шмайстерами проверяют документы у держащих руки за головой
обывателей". Я одел его яркую парадную форму старшего курсанта Гейдельбергской
танковой академии войск СС им. Хорста Весселя со множеством аксельбантов и
блестящими эполетами (правда, сверху на мне был мой неизменный китайский
пуховик, и я мог похвастаться, что нигде в мире, от сияющих демократических
пляжей Калифорнии до плацпарадов Страны Восходящего Солнца, второго такого нет —
китайские рисовые поля продолжали стагнировать под японским протекторатом).
Первым делом — по моей инициативе — мы посетили Зоологический музей, где полвека
назад хаживал Штирлиц, проехали мимо Караула N 1 и оказались у Рейхстага,
выходящего фасадом на Кенигс-плац. Справа в отдалении виднелись Бранденбургские
ворота, которые я вчера умудрился не заметить. В другой стороне — в направлении
рабочего района Моабит — был ясно виден гигантский как гора Большой Зал Рейха. Я
ещё никогда не видел такого колоссального здания (хотя уже перед отъездом
обратно в Россию я случайно увидел в новостях не менее гигантский Дворец Советов
в Москве; его все-таки построили на месте взорванного Кагановичем Храма Христа
Спасителя пятьдесят лет назад).
Харальд был отменным гидом, и к середине дня я знал о Берлине почти все. Мы
закусили в ярко освещенном (еще одна берлинская особенность) ресторане на
Бюлов-штрассе и поехали в дальний конец города, где Харальд должен был
встретиться со своим давним другом, уже месяц кряду зазывавшим его на карнавал,
устраиваемый у него в усадьбе. Работал друг Харальда на станции глушения
западных вражеских голосов. Здесь — в Мариенфельде — действительно стоял у входа
во двор патруль с автоматами, но Харальд сказал им скороговоркой несколько слов,
и нас пропустили без малейшей проверки. В главном корпусе за застекленными
дверьми слева и справа по коридору слышался визг приемников, стрекот
пеленгаторов и негромкие разговоры персонала. Искомый нами Ганс Ортвин фон Гюнше
был в акустической — большой комнате, где прослушивались западные радиопередачи,
и откуда в аналитические центры поступали громоздкие бобины со звукозаписью.
Служащие станции глушения подобны платоновским мудрецам, которые, зная обо всех
возможных альтернативах (то бишь валенах), предоставляют публике единственно
правильную.
Коллеги Гюнше ушли в буфет, а он сам торопливо запихивался чем-то вроде
гамбургера, контролируя жужжание звукозаписывающей ленты.
— Дойчланд юбер аллес!
— Дойчлалд юбер аллес!
(Хрестоматийное приветствие "Хайль Гитлер!", общепринятое еще тридцать лет
назад, после смерти Гитлера как-то вышло из употребления, особенно когда
Геббельс в начале семидесятых взял курс на национал-консерватизм, и было
заменено "общегерманским приветствием").
Нелепость моего наряда из парадной эсэсовской формы и китайского пуховика с
английской надписью "Мэйд ин Чайна" едва не рассмешила Ганса.
— Это Вальдемар, — представил меня Харальд, — Он из России, мой сводный кузен.
— А я был в России, — кивнул Ганс, — в Готтенланде. Мне очень понравилось,
только одно плохо — слишком много евреев, и они отвратительно ведут себя в
общественных местах.
(Готтенландом в Германии называют Крым, полагая крымских татар потомками готов).
Пока я рассматривал оборудование, Харальд и Ганс скороговоркой переговаривались
о каких-то делах. До меня несколько раз донеслось слово "Норд-карнавал".
— Ну и что вы здесь глушите? — поинтересовался я.
— Англичан и американцев: "Би-би-си", "Свободу", "Свободную Европу", голлистов.
Иногда и вас приходится, — он пожал плечами. — Хрущев одно время вел
коммунистическую пропаганду по радио на немецком языке. В этой акустической
"Свобода" прослушивается, — он прибавил громкость. Зазвучали характерные
позывные:
— Гринвичское время — двенадцать ноль-ноль, — сообщал по-немецки шепелявый
голос. — Говорит Радио "Свобода" из Дувра. В эфире полуденный выпуск новостей.
Читает Ева Либерман.
— Совместные англо-американо-канадские военно-морские учения у берегов Исландии.
Казнь в Берлине лидеров антинацистской организации "Белая роза". Военный
переворот в Парагвае. Представители крупнейших американских правозащитных
организацией заявили, что превратят в ад жизнь Тонио Вендиса — американского
актера, допустившего в последнее время ряд антисемитских высказываний. Таковы
основные темы нашего полуденного выпуска новостей…
