class="p1">– А к нам в село парторг приехал, из города, – продолжила заливаться соловьем старушка: от переизбытка эмоций лицо её раскраснелось, глаза горели, в эту минуту, казалось, она помолодела лет на десять. – Молодой, красивенный. А как он на баяне играл – слушать, не переслушать! Все девки за ним умирали. А он как Шурку увидел и всё – на остальных ослеп. А она замужем же была, и Лариске её годика полтора было уже.
Старушка мечтательно вздохнула и продолжила:
– А какая у них любовь была. Как в кино. Идёт Шурка по селу, словно пава. Коса у неё толстенная, сапожки – лакированные ей Степан из города привёз – красавица в общем. А парторг этот стоит за забором и только смотрит ей вслед. А глаза у него такие синие-синие. И тоскливые-тоскливые. Она идёт по селу, а он за ней – провожает значится. Но издалека. Вежество блюдет.
– А как же…? – запнулась я.
– Да он ей так проходу полгода не давал, взглядами этими, – ответила бабка Райка, – а потом Степан на переобучение в город, на курсы, поехал, на два месяца. Их тогда всех молодых отправили. Строго у нас с этим было. Вот и он уехал. А Шурка сама осталась. И тут у них всё и случилось.
– И что?
– А то! – как-то слишком уж сердито проворчала старушка, – гулять-то он с ней погулял, намиловался, сколько хотел, а потом его куда-то в аж соседнюю область перевели, вот он и уехал, даже не попрощался. А потом Степан вернулся и она поняла, что непраздная. Совестно ей перед Степаном и людьми, вот она в петлю и полезла. Но тут Степан в хлев зашел, успел вытащить. А людям сказали, что, мол, не было у них ничего и дитя, то есть ты, – его, Степана. Простил он, значится, Шурку. И тебя как свою родную принял. Вот только Шурка себя не простила и заодно тебя возненавидела. А перед людьми – тихоня тихоней. Но от людей-то ничего не скроешь. Люди всё знают…
Я не нашлась, что сказать на это.
Остаток дороги проехали в молчании.
Уже в самой деревне я не выдержала и спросила:
– Так я, выходит, не Степановна?
– Эдуардом звали его. – ответила баба Райка. – А так-то Степановна. Степан тебя на себя записал.
– А фамилию его вы знаете?
– А чего ж не знать? Я тут семьдесят три года живу – всё село знаю.
– И какая у него фамилия.
– Беляев.
Я выгрузила словоохотливую попутчицу у её ворот и поехала к дому Скобелевых. Разговор предстоял нелёгкий.
– Явилась не запылилась! – буркнула Лидочкина мать.
Заслышав шум от автомобиля, она вышла на улицу и сейчас поджидала меня, уперев руки в бока, с самым что ни на есть решительно-агрессивным видом.
– Добрый день, – поздоровалась я, выйдя из машины и не ожидая, впрочем, ответной любезности.
– Ты почему это домой не являешься?! – возмущённо высказала мне Лидочкина мать. – Сколько времени прошло, а тебе и дела до нас нет! Машину зато вон купила! Вырядилась, как фифа, а то, что у матери, может, на хлеб и копейки нету – это тебя совсем не волнует!
– Машина мне от мужа досталась, – спокойно парировала я. – Он, кстати, умер. Что же вы, мама, на похороны не приехали? Дочь поддержать.
– Да ты! – побагровела Шурка и запнулась, исчерпав контраргументы.
– А насчет помощи – так у вас же ещё одна дочка есть, Лариска. Всё равно вы только ей помогаете, так чего я зазря на вас батрачить должна?
– Поговори мне ещё! – рявкнула Шурка, заметив, как на шум начали выглядывать их своих дворов соседи. Да уж в деревне бесплатное представление можно увидеть не часто.
– А что «поговори»? – не стала молчать я, – Лариса – любимая дочь, а я – ненавистная. Вы только её любите. Так зачем я буду приезжать в дом, где меня ненавидят?
– Да ты…! Ты! – на мать было жалко смотреть, но я решительно пёрла к финишу, где на горизонте виднелась огромная точка над «i».
– Кстати, что там с отцом? Где он?
– Дома вон сидит, – зло фыркнула Шурка, – где ему быть.
– Чем он заболел? – спросила я, – в больницу его возили?
– Два пальца на ноге он сломал, гипс наложили, скоро снимать уж будут, а так что с ним станется, – отмахнулась Шурка и вернулась к волнующей её теме. – Надо свеклу зачищать, быстро переодевайся, сейчас Лариска подойдёт – пойдём на поле, я в этом году всего два гектара взяла, должны до завтра управиться. А завтра прямо с утра кабаки собирать будем, я бабкин огород застреляла, большой урожай получился, за завтра, может, и не управимся. Так ты позвони на работу и возьми на неделю отпуск, а то работы много…
– Нет, – тихо сказала я.
– … и фасоль потеребить надо, – продолжала Шурка, не слыша меня, – а возле дома огород лопатами копать будем, не хочу опять трактор загонять, в прошлом году он мне саженец груши сломал, хороший сорт такой был, так что будем в этом году руками…
– Нет, – уже громче повторила я, – Я не буду вам ничего помогать. И не останусь.
– Как это ты не будешь? – вытаращилась на меня Лидочкина мать с таким видом, словно я привидение.
– Вот так не буду, – спокойно ответила я. – У меня работа. Тяжелая. Выходные маленькие. Отдохнуть нормально не успеваю. Своя семья же ещё есть. Кроме того, я учусь в институте. На следующей неделе экзамены у меня, готовиться надо.
– Не, ну ты гля! – заверещала Шурка, развернувшись к соседям и указывая на меня пальцами, – родила на свою голову уёбище какое! Родной матери оно помогать не хочет! А как я тебя кормила, растила – так меня никто не спросил – хочу я или не хочу! А теперь оно выросло и концерты мне тут устраивает! Я тебе поустраиваю! Сейчас как возьму дрын, как перекрещу – так неделю на жопе сидеть не сможешь!
Она завелась и кричала все громче и громче, брызгая слюной и тыкая на меня пальцами.
– О! Ты смотри! Явилась! Тварь! – на сцене появилось новое действующее лицо – Лариска.
Увидев меня, она пришла в неописуемую ярость и некогда красивое, а нынче обрюзгшее, лицо ее так перекосило, что на него было страшно смотреть.
– Пусть эта дрянь скажет, куда она моего Витьку увозила?! Что он потом приехал и пить каждый день начал?! – верещала она. – Куда?! Отвечай, мразота! Дрянь! Скотина! Что ты с ним сделала?!
Я благоразумно не стала вступать в полемику, ждала, пока коллективная истерика лидочкиных
