у меня каждые руки на счету.
— Иди. Санитарных собак только возьми. Они регулярного выгула требуют, вот заодно и толк от тебя лазарету будет.
Как дедушка мой говорил, из каждой свиньи можно получить окорок. Вроде и отпускаю я Малиновского, но и свои интересы соблюдаю. Всё равно с собаками кому-то гулять надо.
— Хорошо, хорошо, — выразил согласие Родион. — Выгуляю в лучшем виде.
Мне в Фельтен идти некогда. У меня — больные. Их не бросишь.
— Возвратишься, сразу ко мне. Расскажешь, что там и как.
Я кивнул на дверь.
Малиновский ушел.
Треть ля-куртинцев остались в лагере оружие охранять, а остальные колонной в Фельтен двинулись.
Дорога в Фельтен в большей части идёт лесом. Рота за ротой ля-куртинцы шли по ней по всем правилам военного похода — впереди и сзади колонны сторожевое охранение, от которого во все стороны были выдвинуты дозоры и секреты. Береженого-то, Бог бережет.
На половине пути, как мне по возвращению Малиновский рассказал, наши военно-санитарные собаки и обнаружили засаду. Девятерых фельтенцев с двумя лёгкими пулеметами системы Льюис.
— Дальше мы уже с большой опаской пошли. Впереди — наши собачки. Они и помогли вторую засаду фельтенцев найти, а потом и третью. Все были с пулеметами, но в своих бить не стали. Мы их разоружили и под конвой взяли. — Малиновский чуть не в лицах показал, как они засадников обезоруживали.
После допроса сидевших в засаде выяснилось, что из Фельтена к нам в Ля-Куртин по другой, более дальней окольной дороге, должны выехать несколько машин с вооруженными солдатами. Они получили приказ захватить оставленное в лагере оружие.
— Нам-то без винтовок было велено явиться. — Родион развел руками. — Солдатский комитет тут же самокатчиков в лагерь отослал. Пусть де Симонов срочно на подводах с самыми лучшими лошадьми нам винтовки и пулеметы шлёт. Ну, и гостей как надо встретит.
Слышал я, как тех гостей встречали. Даже из пулеметов немного стрельба была и мне потом пришлось одного солдатика из Фельтена перевязывать.
— В Фельтен мы уже с оружием прибыли. Выстроились на плацу около Фельтена, пулеметы установили… — Малиновский усмехнулся. — Вот де мы. Давайте планы строить. Час стоим, другой. Тучки собрались, дождь пошел. К нам никто не выходит. Тут из лагеря группа всадников показалась, а впереди всех полковник Котович в кавказской бурке. Как приехал, орать начал. Что разоружайтесь, идите в Фельтен в палатки, что для вас приготовлены. Никаких переговоров больше не будет, все дела уже решены. Ваш Ля-Куртин уже верными войсками захвачен, а на дороге к нему заставы с пулеметами стоят…
Родион тут мне полковника изобразил. Кстати, весьма похоже.
— Наши смеются в ответ, сидевших в засадах вперёд вытолкали. Сообщили Котовичу, что с Ля-Куртином всё хорошо, недаром сюда никто из посланных ещё не возвратился. Котович руками машет, чуть с лошади своей не падает…
Малиновский сам руками замахал, опять Котовича изобразил.
— Наши свистят, смеются. Потом от комитета команда поступила, мы развернулись и обратно пошли. Не послушали полковника. На обратной дороге у леса закусили хлебушком и консервами. Потом и сюда пришли.
Малиновский закончил свой рассказ.
— Собачек наших хорошо выгулял? — задал я ему вопрос.
— На неделю вперёд, — прозвучало мне в ответ. — Набегались они у меня вволюшку.
— Вот и хорошо. Иди отдыхай.
Я отпустил Родиона. Вид у него был уставший. Немало он сегодня по французским дорогам отмахал.
Следующий день в Ля-Куртине занятий не было. Солдатский комитет объявил сутки отдыха, а дальше всё покатилось по накатанной колее. В семь утра построение у казарм, а затем с песнями в поле на занятия.
Да, фельтенцы, что в лесу с пулеметами сидели, обратно в свой лагерь не вернулись. К оружию их не допустили, так что у меня в лазарете теперь полно помощников.
Это им как наказание — с больными работать. Каждый сейчас в маске ходит, от испанки старается уберечься.
Вот это, так я считаю, правильно.
Между тем, Керенскому от французского правительства летели телеграммы. Одна за другой. Заберите, мол своих мятежников обратно в Россию. Воевать они не хотят, только тут у нас смуту сеют…
Главковерху дома такой подарочек был совсем не нужен. У него самого хватало бузящих солдат. Ещё и рабочие повсюду бастовали, женщины на улицах хлеба требовали.
Занкевичу от Керенского последовало строгое распоряжение — ликвидировать мятеж в Ля-Куртине во что бы то не стало. Пусть ему французы помогут, свою артиллерию для этого предоставят.
В конце августа вокруг лагеря с несознательными русскими войсками началось какое-то шебуршение.
Сперва на возвышенностях вокруг Ля-Куртина группы людей в военной форме появились, стали что-то высматривать.
На следующий день на высоты нагнали французских солдат и они принялись землю рыть.
Вечером того же дня ко мне Малиновский подошел.
— Можно, сходить узнать, что там делают?
Мне, честно сказать, это тоже было интересно. Не нравилось мне данное землекопание.
— Один пойдёшь?
— Не, не… Комитет группу собирает…
Малиновскому, как и всему персоналу лазарета мною давно было сказано — если куда надо отлучиться, обязательно спрашивайте. Отпущу, если аврала какого-то нет, но знать буду, что, такой-то работник у меня временно отсутствует. Люди болеют и раны получают не по расписанию, поэтому я, как руководитель, должен всё время о наличии персонала в лазарете знать.
— Иди, — разрешил я. — На всякий случай револьвер возьми.
Револьверов этих у нас в лазарете — как у дурака махорки. И, подарки, это от раненых, и после умерших остались.
Я хорошие не велел сдавать, прихранить приказал. Пусть будут. Сколько раз уже на лазареты нападения германцев случались, а оружие, чтобы отпор дать, никогда лишним не будет. Пулемет у нас даже имеется, но об этом никому знать до поры не надо.
— Возьму, возьму. Ручные гранаты тоже…
— Не надо гранат. — я строго посмотрел на Родиона. Молодой он ещё, как бы плохого не наделал.
Охотники, в том числе и Малиновский, вернулись под утро. Я уже не спал.
— Что там?
— Французы окопов накопали, пулеметы везде установили. — Родион зевнул, ночь-то спать ему не пришлось.
— Пулеметы? — удивился я.
— Пулеметы, — подтвердил Малиновский.
Весь день работы на возвышенностях вокруг лагеря продолжались. Народу там, на мой взгляд, прибавилось.
Ночь прошла спокойно, а утром, где французы земляные работы вели, послышалось лошадиное ржание, грохот повозок, громкие команды.
Днём французы спустились с возвышенностей и продолжили рыть окопы ближе к лагерю.
В Ля-Куртине уже никакие занятия не проводились, все были под ружьем. Да, возникла ещё одна проблема — нам прекратили подвозить продовольствие и лагерь теперь жил на старых запасах.
Медикаменты у меня тоже были на исходе.
В траншеях, что сейчас стали ближе к лагерю, звучала не только французская, но и русская речь.
— Фельтенцы… — уверенно сделал вывод Малиновский.
— Откуда знаешь? — с недоверием посмотрел я на своего санитара. — Наши же это, фельтенцы, из бригады.
— Они… Из сознательных…
Я сходил за биноклем и начал рассматривать холмы.
Мля…
Пушки! Французы пушки устанавливают!
Они, что в нас стрелять собрались? Как в германцев?
Да, ну… Не…
Вечером лагерь облетела весть — Занкевич давал Ля-Куртину сутки на разоружение и выход из лагеря. Выходить из лагеря надо было по разным дорогам, а все винтовки и другое оружие полагалось оставить в казармах. В случае неподчинения Ля-Куртин будет подвергнут артиллерийскому обстрелу без всякой жалости.
Солдатам в окопах вокруг лагеря был отдан приказ стрелять, если ля-куртинцы к ним начнут приближаться.
— Эти стрелять будут, — заверил меня Малиновский. — Через одного — негры.
Глава 31 Эвакуация больных
Что-то мне говорило, наверное, мой внутренний голос — не побегут прямо сейчас ля-куртинцы сдаваться.
Дойдёт дело до обстрела артиллерией.
Плохо всё будет.
Появится много жертв…
Так, а с больными моими, что?
Большая часть из них пластом сейчас лежит. Начнут пушки нас снарядами засыпать, а они даже убежать спрятаться не смогут.
Я-то пока хожу, хоть каждый день возбудители испанки в мой организм попадают. Тут спасибо зверькам моим золотым — всех болезнетворных вирусов и бактерий, что в меня проникают, они сейчас быстро ликвидируют. Раньше такого не было, а тут они всё же приноровились. Персонал лазарета на меня уже косится — не колдун ли Иван Иванович какой, не заговоренный ли он? Все испанкой
