– Свари еще кофе, – перебил я.
Мурзик резво сбегал на кухню и вскоре вернулся с новой чашкой кофе. Я отпил два глотка.
– Забери. Не хочу больше.
Мурзик забрал у меня чашку. Глядел куда-то невидящими глазами. Вспоминал. Машинально отпил мой кофе.
– Ну вот, значит, а тут пригоняют как раз новый этап, человек десять, все свеженькие, толстенькие, кругленькие… В шахте оно как? Помашешь, значит, кайлом с полгодика – либо подыхаешь насовсем, либо жилистый такой делаешься. А эти еще гладкие были. Их кнутом ударишь – кровь пойдет. А у нас уж шкуры такие дубленые, что и кровь не проступает, бей не бей… Силим-Зверь лежит на отвалах, кашлем давится. И вдруг – аж глаза у него засветились. Узнал! А тот, профсоюзный-то, Силима не признал. Беспечально рядом плюхнулся. Поротую задницу потирает. Силим ему и говорит грозно так: «Помнишь меня?» Тот: «Чаво?» Силим поднялся. «А вот чаво!» И все припомнил. И про одну лепту в месяц, и про то, что через два года никто выкупать его не явился…
– И убил? – спросил я.
– А как же! – радостно подтвердил Мурзик. – В тот же день. В штольне. Взял за волосы и об стену голову ему разбил. Тот сперва орал, потом мычал, а после и мычать перестал. Обоссался и кровью изошел…
– А Силим?
– Зверь-то? Недолго после того прожил. Помер у меня на руках. Хороший был человек, – с чувством проговорил Мурзик. – Перед смертью всё улыбался. Не зря, говорил, жизнь прошла, не зря…
* * *
Когда наутро я пришел на работу, в офисе висела большая стенгазета «РУПОР ЭНКИДУ-ПРО». Иська, небось, часа два пыхтел над этим убожеством. И не лень же было…
На самом видном месте стенгазеты красовалась моя фотография. Под фотографией было написано черным маркером:
«ПОЗОР ПЬЯНИЦЕ И ПРОГУЛЬЩИКУ ДАЯНУ! Может ли алкоголик и рабовладелец быть прорицателем? Вот вопрос, который волнует вавилонскую общественность! Ибо налогоплательщику вовсе не безразлично, чья именно жопа овевается ветрами перемен. И если это жопа человека слабых моральных устоев, то…»
Я не успел дочитать. Вошел Ицхак. На локте у него сонно висла костлявая девица из Парапсихологического Института.
– А! – торжествующе возопил Ицхак. – Читаешь?
– Слушай, Изя… – начал я угрожающе. – Если ты думаешь, что…
Тут во мне проснулся астральный воин. Я налился бешенством и заморгал.
– Арргх! – сказал Ицхак. – Лгхама!
– Не лгхама, а л'гхама, деревня! – поправил я.
Девица подняла голову и слепо поглядела на меня сквозь очки.
– Ладно, не обижайся. – Ицхак освободился от девицы и подошел ко мне. – Хочешь, я сниму? Я просто так повесил, ради шутки.
– Сними, – проворчал я, чувствуя, что не могу долго на него злиться. Есть в Ицхаке что-то такое – способное растопить любой лед. То ли искренность, то ли ушлость…
Он залез на диван в ботинках и снял.
– Забери. Можешь сжечь.
– Уж конечно сожгу, – обещал я.
– Кстати… – начал Ицхак, спрыгивая на пол и отдавая мне ватманский лист. На лоснящемся черном диване остались отпечатки подошв.
Я забрал «стенгазету» и свернул ее в тугую трубку. Ицхак тем временем шарил у себя по карманам и наконец извлек очень мятую газетку. Она имела устрашающее сходство с той, что присватала мне матушка.
– Прочти, – сказал Ицхак.
Я развернул листок, расправил его и послушно забубнил вслух.
– «Прямой обман масс, который принято именовать научным словом «прогнозирование», предназначенным сбивать с толку малообразованный класс трудящихся, из которого кровопийцы-эксплоататоры-рабовладельцы высосали всю кровь до последней капли крови…»
– Ты что вслух читаешь, как малограмотный? – удивился Ицхак.
Я покраснел. Очкастая девица пристально посмотрела на меня, но на ее костлявом лице не дрогнул ни один мускул. Как у нурита-ассасина пред лицом палачей.
«Ниппурская правда» долго поливала нас грязью. Причем, совершенно бездоказательно. И не по делу.
Я вернул Изе газетенку.
– Ну и что?
Он хихикнул.
– А то, что теперь мы официально считаемся еще одной организацией, которой угрожают комми.
Я все еще не понимал, что в этом хорошего. Ицхак глядел на меня с жалостью.
– Очень просто. Под эту песенку я вытряс из страховой компании несколько льгот. Нас перевели в группу риска категории «Са». А были – «Ра». Понял, троечник?
– Ну уж… троечник… – пробормотал я. – Не при дамах же!..
По лицу очкастой особы скользнуло подобие усмешки.
Ицхак, конечно, гений. Из любого дерьма сумеет выдавить несколько капелек нектара. И выгодно всучить их клиенту. И клиент будет счастлив.
В этот момент зазвонил телефон. Не зазвонил – буквально взревел. Будто чуял, болван пластмассовый, что несет в себе громовые вести.
Ицхак коршуном пал на трубку и закричал:
– Ицхак-иддин слушает!..
И приник. Лицо моего шефа и одноклассника исполняло странный танец. Нос шевелился, губы жевали, глаза бегали, брови то ползли вверх, то сходились в непримиримом единоборстве. Даже уши – и те не оставались в стороне.
Наконец Ицхак нервно облизал кончик носа длинным языком и промолвил, окатив невидимого собеседника тайным жаром:
– Жду!
И швырнул трубку.
Костлявая Луринду непринужденно развалилась на диване, уставившись в пустоту. Закинула ногу на ногу, выставив колени. Покачала туфелькой.
Ицхак не обращал на нее никакого внимания. По правде сказать, и на меня тоже. Он медленно, будто боясь расплескать в себе что-то, крался по офису. Он был похож на хищника. На древнего воина-скотовода в окровавленных козьих шкурах.
Наконец девица равнодушно вторглась в священное молчание:
– Что стряслось-то?
Я думал, что Ицхак не удостоит нахалку ответом. Но он выдохнул, будто пламенем опалил:
– Увидите.
Через полчаса в офис ворвался Буллит. Ицхак налетел на него так, что мне показалось, будто они сейчас подерутся. Буллит, смеясь, отстранил его.
– Уймись, Иська.
И заметил Луринду. Лицо Буллита мгновенно приняло холодное, замкнутое выражение.
– Все, что происходит здесь, строго конфиденциально… Так что посторонним лучше…
Ицхак мельком оглянулся на девицу.
– А… Ягодка, ты не могла бы подождать меня в другом месте?
Девица, качнувшись негнущимся корпусом, встала и прошестововала к выходу. Она не глядела ни на одного из нас. Ицхак закрыл за ней дверь и повернулся к Буллиту.
– Давай.
Буллит уселся на диван – точнехонько в то место, где осталась после девицы ямка – и раскрыл портфель. Хрустнула бумага, звякнули таблички.
– Они отказались от иска.
Ицхак выхватил у него бумаги и впился в них глазами.
Я не выдержал:
– Вы расскажете, наконец, что случилось?
