Ицхак выхватил у него бумаги и впился в них глазами.
Я не выдержал:
– Вы расскажете, наконец, что случилось?
Ицхак сунул мне бумажку в пятьдесят сиклей.
– Баян, – молвил он задушевно, – не в службу, а в дружбу… Сбегай за портвейном…
Я онемел. Потом обрел дар речи. Завопил:
– Я – потомок древнего… В конце концов, я ведущий специалист… И моя честь как вавилонского…
Ицхак обнял меня за плечи и мягко подтолкнул к выходу.
– Баян, – повторил он. – Будь другом. Принеси. Я тебе потом все объясню… Вот вернешься – и объясню… Сразу… Честное слово…
И выпроводил меня на улицу. Я мрачно купил две бутылки дешевой гильгамешевки и вернулся в офис. Ицхак стоял на диване – опять в ботинках – повернувшись спиной к выходу. Что-то лепил на стену. Буллит подавал ему одну бумагу за другой, вынимая их из портфеля.
Я поставил гильгамешевку на офисный стол толстого черного стекла. Услышав характерный пристук полной бутылки, Ицхак обернулся. По-мастеровому обтряхнул руки о свои богатые отутюженные брюки и спрыгнул.
Открылась стена, залепленная фотографиями. Они были выполнены с большим искусством.
Поначалу я глядел на них разинув рот. А потом захохотал.
Я хохотал до слез. Я обнимал Ицхака и Буллита. Я хлопал их по спине, а они хлопали меня и друг друга. Мы положили друг другу руки на плечи и начали раскачиваться и плясать, высоко задирая ноги.
И когда в офис зашла бывшая золотая медалистка Аннини, наша дорогая одноклассница, мы взяли ее в наш круг, и она на равных вошла в нашу победную воинскую пляску.
Бумага была официальным извещением о том, что детский садик и иные дошкольные учреждения микрорайона, убедившись в высоконравственности морального облика прогностической фирмы «Энкиду прорицейшн» полностью снимают все свои обвинения и отказываются от судебных исков. Кроме того, они обязуются возместить моральный ущерб, причиненный нашей компании, в том числе и публичным выступлением в средствах массовой информации. Господину Даяну выплачивается компенсация в размере 160 сиклей.
На фотографиях была изображена педагогическая дама в цветастом платье. Она стояла, сняв трусы и задрав подол. К ее круглому заду присосались проводки. Полуобернувшись, дама с глупой улыбкой смотрела на эти проводки. Ветерок слегка шевелил ее прическу.
Одни фотографии более подробно показывали лицо дамы, другие – ее жопу. Она была заснята в разные мгновения своего приобщения к нашей прогностической деятельности. Но и одной фотографии хватило бы…
– Иська! – молвил я, откупоривая первую бутылку гильгамешевки. – Иська, воистину, ты – гений!
Мы сдвинули четыре стакана и выхлебали их залпом.
* * *
Я очнулся не своей волей. Кто-то тащил меня, ухватив за ворот. Я слабо мычал и пытался высвободиться.
– Ну, ну… – ласково уговаривали меня.
Затем мне стало холодно, мокро и липко. Я пощупал лицо – оно было в урук-коле – и заплакал от бессилия.
– Что же вы… гады… делае… – пролепетал я, оседая.
Те, которые меня держали, были крепки. Они и не думали меня ронять. Пользуясь этим, я обвис у них на руках и стал качать согнутыми ногами, озоруя.
И тут меня стало рвать.
Проблевавшись, я обрел некоторую ясность. В сумеречной мути моего опьянения проступил скверик с памятником пророку Даниилу. Чугунный пророк, склонив голову на грудь и уцепившись пальцами в бороду, печально смотрел на перевернутые скамейки – их толстые короткие ножки, задранные кверху, неожиданно придали им сходство с запеченной курицей.
При мысли о курице мне опять стало дурно.
– Ну, ну, господин, – утешали меня.
– М-мур…зик? – выдавил я.
– Вот и хорошо, – обрадовался мой раб.
– М-мурзик, где остальные?
Мурзик прислонил меня к дереву. Я вцепился в шершавую кору, чтобы не упасть. Тем временем мой раб водрузил на место одну из скамеек.
– Скорее, ты… – сказал я, скользя пальцами по стволу. – Я… падаю…
Мурзик потащил меня к скамье. Я мешком повалился на нее. Мурзик воздвигся передо мной. Он чему-то глупо радовался.
– Что лыбишься? – осерчал я. – Пива принеси… Похмелиться желаю… И где господин Ицхак?
Мурзик поморгал, подвигал бровями и сказал, что господина Ицхака здесь нет.
– А я, значит, есть? – закономерно поинтересовался я.
Мурзик кивнул. У меня тут же закружилась голова. Я даже ногой топнул, только несильно.
– Не мотай башкой, у меня… ой. – Я рыгнул. – А я откуда здесь?
– Не знаю, – сказал Мурзик.
Я подумал немного. В голове тяжко ворочались неуклюжие мысли. Потом мне представились фотографии педагогической дамы с голой жопой. Мне стало весело, и я запел:
– Ах, Анна-Лиза, Анна-Лиза, промчались годы, пронеслися…
– Домой бы вам надо, – сказал Мурзик. И оглянулся.
Я тоже попытался оглянуться, но едва не свалился со скамейки. Это рассердило меня.
– Что ты тут… вертишься?
– Рикшу ищу, – сказал Мурзик озабоченно. – Господин… А если я пойду за рикшей, вы обещаете, что никуда со скамейки не пойдете?
– Да кто ты такой, смерд, чтобы я тебе обещал? – взъярился я. – Ты откуда взялся, холоп? Да ты, кваллу…
Тут я зевнул.
Мурзик наклонился, крякнул, взял мои ноги и вынудил меня лечь на скамью. Я с наслаждением потянулся.
– Всему тебя, Мурзик, учить надо. Даже такой ерунды не умеешь, как уложить спать вавилонского налогоплательщика…
В последнем слове я безнадежно запутался. В моем состоянии – ничего удивительного. Я видел однажды докера в моем состоянии – тот в течение получаса не мог выговорить слова «мудак».
Мурзик куда-то сгинул.
* * *
Телефонный звонок. Стараясь не шевелить головой, я протянул руку и уронил телефон на пол. Из трубки слышался чей-то хриплый крик. Я шевелил пальцами над трубкой, но ухватить ее не мог; оторваться же от дивана не смел.
Трубку взял Мурзик. Приложил к моему уху.
В трубке бесновался Ицхак.
– Баян, твою!.. – орал он. – Ты меня слышишь?
– Да… – слабо ответил я.
– Я в больнице!
– Изя! – нашел в себе силы я. – Иська, что с тобой?
– Палец на руке сломал, – сказал Ицхак.
– А я думал, ты это другим местом делаешь, – сказал я. – Выписывайся скорей и приходи, я тебе покажу. У меня тоже такая штука есть.
Несколько минут Ицхак бессильно поливал меня бранью. Потом совсем другим тоном сказал:
– Баян, а ты не помнишь, что там произошло?
– Не… – сказал я. – Меня Мурзик в сквере нашел. У Даниила. А как мы там оказались?
– Не знаю… Позвони Аннини, а? У меня пятилептовики кончаются, а здесь телефон, сука, платный…
– Иська, ты когда выписываешься?
– Завтра.
В трубке запищало. Ицхак еще раз выругался, и тут нас разъединило.
