Кто-то из Хаффлпаффа поинтересовался:
— А правда, что убийство раскалывает душу, или все-таки это метафора?
— Это правда, — отрезал Флитвик, не желая дискутировать на такую скользкую тему, но на следующий день, в субботу, вернулся к этому вопросу в разговоре со мной. Похоже, профессора беспокоило мое нравственное состояние, подвергавшееся, как ему казалось, серьезной угрозе со стороны Пожирателей, и беседу, затеянную им на первом сентябрьском уроке, мы периодически возобновляли. Я не возражал, но и не слишком понимал, зачем ему это надо: по крайней мере, до сих пор занимаемое мной положение ничем меня не искушало и не требовало сделок с совестью.
— А вы, Линг, как считаете? — спросил тогда Флитвик. — Метафора это или нет?
— Скорее всего, нет, — ответил я, вспомнив рассказ Дамблдора о создании крестражей, — но на самом деле все зависит от ситуации. Убийства тоже бывают разными.
— Да, — невесело согласился Флитвик, — бывают…
Он замолчал, словно не зная, стоит ли продолжать, однако чтобы прочесть мысли профессора, легилименции не требовалось.
— Вы имеете в виду Фенрира? — полувопросительно сказал я. Флитвик поднял голову. — Если его, то это ведь вообще не убийство, а нечто вроде санитарной меры, как бешеную собаку пристрелить, которая иногда по-человечески разговаривает, но человеком от этого не становится.
— Я имею в виду, — мягко произнес Флитвик, — что если у вас на пути встанет кто-нибудь еще, вам после Фенрира будет значительно проще поднять на него руку, и своему поступку вы найдете столь же логичное объяснение.
Слова Флитвика не слишком меня удивили — к тому времени он, похоже, внутренне согласился с решением Дамблдора и больше не утверждал, что у меня с Пожирателями нет ничего общего. Когда мы встретились в конце этой сумасшедшей недели, профессор в первую очередь коснулся проблемы гриффиндорского меча.
— Знаю, вы дружите с Луной, — сказал мне Флитвик, — и возможно, к вашим словам она прислушается больше, чем к моим. Скажите ей, что этот абсурдный поступок — полная безответственность. Она рискует не только ночевкой в камере; ее вполне могут отчислить из школы! На моей памяти не было случая, чтобы студенты похищали бесценные исторические реликвии, да еще и вламываясь ради этого в кабинет директора… Даже когда здесь хозяйничала Амбридж, все ограничивалось только шуточками братьев Уизли.
Я вспомнил некоторые "шуточки" Близнецов, которые с трудом можно было назвать таковыми, однако спорить не стал и обещал поговорить с Луной, хотя не слишком надеялся на ее вразумление — убедить Луну в том, в чем она не хотела убеждаться, было практически невозможно.
— Есть еще одна проблема, — Флитвик протянул мне журнал. — Взгляните.
Передо мной был "Придира", журнал отца Луны, обычно пестревший изображениями загадочных и невиданных существ и рассказывающий о событиях весьма удивительных даже с точки зрения волшебников. Сейчас на обложке изображался некий человекоподобный субъект с желтыми глазами, поросший коричневой шерстью, а внизу крупными буквами шел заголовок: "Сатир-овцевод возвращается?" Я с некоторым удивлением посмотрел на Флитвика, и он постучал пальцем по правой стороне обложки, где располагались менее броские названия.
"Десять вопросов Министерству". "Таинственное исчезновение чиновника по надзору за заключенными". "Осенняя депрессия или бум рождаемости дементоров?". Я глазам своим не верил. С каких это пор "Придира" превратился в оппозиционный орган?
— Он что, в свободной продаже? — изумленно спросил я.
— Пока купить можно, — ответил Флитвик, — но если Ксено Лавгуд продолжит в том же духе, то окажется в Азкабане.
— И вы считаете, если я скажу об этом Луне, она сразу со мной согласится, напишет отцу, и он вернется к своим старым темам про мух-колотушек, вампиров и кизляков?
— Все зависит от того, как вы ей об этом скажете, — Флитвик вздохнул. — В конце концов, не зря же вы носите на руке Метку — в такой ситуации имеет смысл воспользоваться своим положением.
Остаток субботы я ходил под впечатлением от разговора с профессором и, не в силах сосредоточиться на домашних заданиях, ушел из библиотеки, чтобы посвятить вечер биографии Дамблдора. Книга подходила к концу: непрочитанным в ней оставалось меньше четверти, и я был немало разочарован.
— Может мне кто-нибудь объяснить, почему из-за этой книжки все так напрягаются? — спросил я, помахав в воздухе "Жизнью и жутью…", когда мои товарищи укладывались спать.
— Из-за сестры-сквиба, — сказал Флетчер.
— Из-за Гриндевальда, — одновременно с ним произнес Пирс.
— Из-за непонятной смерти сестры-сквиба, — поправил Флетчера Нотт, — и из-за жестокого с ней обращения.
— Во-первых, тут нигде не написано, что его сестра точно была сквибом — это лишь версия, — недовольно заметил я. — А во-вторых, даже если и так, что в этом ужасного?
— В принципе ничего, если семья нормальная, — сказал Пирс. — Но если с тобой обращаются, как с этой Арианой… К тому же, он дружил с Гриндевальдом. Ты письмо читал, которое там приводится?
— Читал, и что?
— Ничего не напомнило?
— Такие идеи витают в воздухе, — я пожал плечами. — Чему тут удивляться?
— Дамблдор разделял идеи Гриндевальда, — продолжал втолковывать мне Пирс. — Это то же самое, как если бы он разделял идеи твоего босса.
— Тогда разделял, потом передумал. Что в этом особенного?
— Дамблдор, который всегда боролся с Темными искусствами, дружил с парнем, выгнанным даже из Дурмштранга! — воскликнул Пирс. — А Дурмштранг — это тебе не Хогвартс, там совсем иные порядки, и чтобы оттуда вылететь, надо исполнить очень серьезное Темное колдовство. К тому же, ты знаешь, кем стал этот Гриндевальд. Неудивительно, что все только разводят руками.
— Дамблдор боролся не с Темными искусствами, а с их неправедным использованием, — возразил я. — И вообще, я его не выгораживаю. Эта история с Арианой действительно не делает ему чести, но два месяца летней дружбы с очередным будущим Врагом номер один…
— Скитер намекает, что они проводили какой-то Темный ритуал, — заметил Нотт. — И что Ариану просто-напросто убили.
— Если это так, Дамблдор своей праведностью всю жизнь замаливал грехи, — сказал я. — И не погибни Ариана, кто знает, в кого бы он превратился на пару с Гриндевальдом.
— Тебе только адвокатом быть, — проговорил Нотт. — Ты чему угодно найдешь оправдание.
— Я никого не оправдываю, просто стараюсь быть объективным, — ответил я, вспомнив, впрочем, похожие слова Флитвика. — Намеки Скитер — это домыслы, а домыслы, как тебе известно, в суде не учитываются.
