— Что ты имеешь в виду?
— Тебе надо познакомиться с девушкой, — и сразу оговорился. — Нет, ты не
подумай, что я перефразирую Гессе, но…
— А что, ты уж и кандидатуру подобрал?
Уж перед самим-то собой я не стесняюсь в выражениях; и он тоже.
— Да, а что?
— Боюсь, из этого ничего не получится. Я, как я понял — лицо
квазигосударственное. А стало быть, моя личная жизнь неизбежно оказывается под
государственным контролем. Я ведь по сей день пишу аккуратные еженедельные
отчеты в известное ведомство. Да и потом, зачем портить кому-либо жизнь, я ведь
еще надеюсь выбраться отсюда…
— Куда? — с самой крепкой иронией спросил он. — Если оставить в стороне
родственные связи, что ты потерял?! Жалкую стипендию в тринадцать советских
рублей? Синтетическое питье из "развитых" стран, сбываемое в развивающиеся?
Лицезрение сатириков, на которых клейма ставить негде, и которых хлебом не
корми, дай посрать людям в душу? Из твоего повествования о ваших злоключениях я
единственного никак не пойму: ради чего все это? во имя чего? Кому вы хотите
всем этим доставить удовольствие? Создается впечатление, что у вас вся страна
живет по христианской заповеди о пощечинах. Но ведь так же не бывает?! И это
лишний раз меня убеждает, что наша страна может жить или при тоталитаризме, или
вообще жить не может.
Не успел я ответить на это, что когда герой одного фантастического рассказа на
машине времени попал в свою мечту, в ту же минуту он понял, что покинул
единственное пригодное для него место обитания, как надрывно зазвонил телефон.
Это был Владик Борин — наш общий с Вальдемаром друг. Он звонил по международной
линии из Марбурга, где уже год учился в университете по советско-германскому
студенческому обмену (Вальдемар рассказывал, что председатель германской
комиссии пришел в восторг от его расового типа: Владик был земляком Ломоносова).
Пока Вальдемар на русско-немецкой смеси переговаривался с Владиком, раздался
звонок в дверь — пришла Виола. Она уже научилась распознавать нас по выражению
лица: у Вальдемара оно было куда жизнерадостнее и самоувереннее.
Вечером по телевизору немецкий киножурнал о праздновании 1-го Мая: титры
предупреждали: "Евреям и их родственникам смотреть не рекомедуется". Горны,
сияющие небеса, улыбки людей; престарелый Курт Вальдхайм, которому члены
гитлерюгенда в белых рубашках и коричневых шортах дарят цветы; празднично
иллюминированный Большой Зал Рейха, салюты в виде распускающихся роз и маков;
немецкая рабочая семья — отец, мать и трое ребятишек — собрались вечером у
огромного телевизора; студенты-ботаники Гамбургского университета сажают тонкие
липы; в венском Пратере открываются фонтаны; сверхплановые фольксвагены сходят с
конвейера на заводе в Кракау; молодожены получают в подарок от бургомистра
экземпляр "Майн Кампф"; в далеком гарнизоне вермахта на Мадагаскаре поднимается
по флагштоку государственный флаг; космонавты на орбитальной станции "Дойч
Вельт" слушают токкаты. Потом сажусь за написание истории СССР и демократической
России. Уже приближаюсь к концу, сегодня должна быть написана глава о чеченской
войне.
АВЕНТЮРА ВОСЬМАЯ,
в которой я выражаю свое презрение к детективному жанру, а МГБ признает свою
ошибку.
Внутриполитическое положение страны характеризуется морально-политическим и
идейным единством всех классов и социальных групп, всех наций и народностей,
составляющих советское общество.
"Страны мира"
В ночь с восьмого на девятое мая мне приснился кошмарный сон. Вообще-то я с
детства научился регулировать свои сновидения, но в тот раз суровый Утгард
бесцеремонно вторгся в мой уютный и обустроенный Мидгард.
Снится мне, что я — не я, а немецкий еврей престарелой наружности. И будто живу
я в самый разгар тридцатых годов. Будто бы у моих родителей — зажиточных
торговцев — хорошая усадьба в шагаловском стиле. И будто бы я — Вениамин бен
Даниэл Шофец — выхожу в свой сад и слышу разговор двоих слуг (тоже евреев). Они
спорят, могут ли только евреи вкушать мацу, и приходят к выводу, что только
евреи. Потом ко мне приходят две мои знакомые еврейки лет пятнадцати (одна из
них должна вскоре стать моей женой) и играют со мной в теннис. Потом мы идём в
город погулять и встречаем по дороге факельное шествие национал-социалистов.
Стоящий рядом с нами русский купец, бежавший из Советской России, сокрушается
(на русском): "Господи, и здесь социализм!" Потом к нам подходит высоченный
штюрмер, очень похожий на Нильса из истории про диких гусей — занимательной
географии Швеции. Этот Нильс совершенно бесцеремонно снимает с шеи моей невесты
драгоценное ожерелье, а я ничего и ответить не могу. В отчаянье я бегу по улице
и вижу, как в еврейском ресторане несколько скрипачей на визглявых скрипках
очень противно исполняют "Полет валькирий". За такое беспардонное оскорбление
величайшего музыканта всех времен и народов штурмовики карают горе-музыкантов, а
под горячую руку достается и мне, пробегающему мимо. Я, подобно апулеевскому
ослу, тщетно пытаюсь сбросить с себя эту гибельную наружность, хочу объяснить,
что я — Вальдемар, сын немца и пасынок немца, но каркающие звуки, вырывающиеся
из этой чужой гортани, никого не обманывают.
Пробудившись от столь тяжких сновидений в холодном поту, я счел это весьма
дурным предзнаменованием и с удовлетворением потрогал правильной формы нос, а
также удостоверился в отсутствии другого, более ужасного признака.
Предчувствия меня не обманули: сразу после завтрака зазвонил телефон, и меня
срочно вызвали в райуправление МГБ. Обреченный, я собрался и пошел. Квадратное
здание райуправления на Трамвайном проспекте было выдержано в канонах
оруэлловского романа. А на тротуаре рядом кто-то написал розовым мелком: "Вова
любит Машу!!!" Я вошел в здание минилюба, предъявив розовый пропуск.
Полковник, когда я вошел в его кабинет, перебирал бумаги в столе и кивнул мне на
кресло напротив. Потом он долгую минуту изучал выражение моего лица и, наконец,
спросил:
— Вальдемар, на кого вы работаете?
— В каком смысле, на кого работаю? — не понял я.
— Какого черта вы здесь?! — полковник едва сдерживался.
— Вопрос нелеп. С тем же успехом вы могли бы спросить Робинзона, какого черта он
