Так, занятый своими мыслями, катился Буров по Ижорскому плато, отчаянно чесался, вздыхал, смотрел себе в окошко на местные ландшафты. Эх, красота. Да, природа-мать. Ух, здорово. Еще не испоганили… Вскоре экипаж спустился с Пулковой горы, не останавливаясь, без бережения, миновал кордон, что у Средней рогатки, и, предерзко поднимая пыль столбом, подался в Московскую слободу. Дорога сделалась премерзкой: рытвины, пески, ухабы, глубокие промоины с густой, жирно чавкающей грязью. Карету начало отчаянно мотать, черкес на козлах заругался русским матом, князь Римский и генерал-аншеф пустил на грудь обильную слюну – счастливо и невинно улыбаясь. Как видно, снилось ему что-то очень хорошее. Наконец, перевалили старый Саарский мост через Фонтанную реку и под стук копыт о нечищенную мостовую, где каменную, где бревенчатую, полетели к Неве на Английскую набережную. К внушительному двухэтажному дому в семь осей по фасаду – черного карельского камня, с балконами и колоннами, чем-то здорово напоминающему вытащенный на сушу корабль.
Да, кто-то праздновал день своего ангела с размахом. Кареты теснились вдоль Невы, сколько видел глаз, аж до самого Невского, из трюма дома-корабля звучала роговая музыка, гостей еще на ступеньках крыльца встречал итальянец-мажордом – в черном глазетовом камзоле, коротких бархатных штанах, шелковых, шитых золотом чулках, при невиданных размеров лорнете, огромной шпаге на боку и треуголке под локтем. Умильно улыбаясь, низко кланяясь, он препровождал их в аванзалу, где стояли навытяжку лакеи, мордастые, ливрейные, числом, верно, не менее четырех десятков.
– Как, что, уже? – Разбуженный отсутствием движения, граф Орлов зевнул, мощно потянулся и, взглянув в окно, разом преисполнился веселья. – А, полный сбор. Самое время шутковать. – Потом извлек из карманца, устроенного в стене кареты, маску, радостно оскалился и подмигнул Бурову. – Давай, Маргадонушка, надевай. Сам понимаешь, сюрприз.
О, ирония судьбы, маска была веселенькая, до боли знакомая, изображающая Скапена.[302]
Тем временем дверь кареты открылась, черкесец, гусар и мандарины с почтением склонились до земли, и Буров с князем Римским подались на крыльцо, а после, с подачи мажордома, – в переднюю, вверх по лестнице. Двойной, роскошной, мраморной, на каждой ступени коей стояли опять-таки лакеи. Скоро, правда, показались и господа. Галантнейшее общество концентрировалось у стола с закусками и в ожидании момента, когда под звуки польского возможно будет проследовать в трапезную, разминалось разносолами и предавалось разговорам. Тема большей частью была одна и та же – об отъезде Калиостро. Таком внезапном, скоропалительном и напоминающем бегство. Причин тому называли несколько, но основною, навлекшей гнев императрицы, – подмену хитрым итальянцем ребенка графа Рокотова, так и не вылеченного им от гибельного недуга. Взалкал, пожадничал волшебник, денежки-то взял, а как увидел, что дело не выгорело, страшно испужался и взамен преставившегося дитя вернул другое, купленное у чухонцев. Еще упорно поговаривали, что будто бы Потемкин имел амур с принцессой Санта-Кроче, то бишь Калиострихой, и что галантные те махания пришлись зело не по душе императрице. Сим и объясняется скорый отъезд одного в Яссы, другого же вместе с изменщицей – к черту, с глаз долой, куда подальше…
Ярко горели лампионы, радужно переливались каменья, истово работали языки, челюсти, веера и лакеи. Дамы блистали туалетами, некоторые – шармом и красотой, мужчины, подчеркивая свою значимость, расправляли плечи, выкатывали грудь, сверкали остроумием, перстнями и брелоками. Только все одно – где им было до трех красавцев, с чувством угощавшихся тесной компанией. Рослых, широкоплечих, ядреных, как на подбор. Сразу видно – братья Орловы. Вот старший, Ваня, персональный пенсионер,[303] вот средний, Вова, директор Академии наук, вот младшенький, Федюня, генерал-аншеф. Все в датских париках,[304] в парижской одежке, в варшавской, ладно стаченной обувке.[305] Ну, хороши! Дамы посматривали на них с восхищением, трепетно, оценивающе, с плотской надеждой, кавалеры – косо, недоброжелательно, с затаенной завистью: вот ведь подфартило, повезло некоторым. Из самой что ни на есть гвардейской грязи – в графы.[306] А кое-кто и в князья. Римской империи. А ведь если глянуть в корень, никакой галантности. Только-то и умеют, что кулачищами махать.
В это время открыли дверь – неспешно, по-хозяйски, уверенной рукой, и, перекрывая музыку, звуки голосов и деликатнейшее чавканье, кто-то с радостью позвал:
– Гриша! Брат!
Кто, кто…
– Алехан! – обрадовался в свою очередь князь Римский, весело заржал и кинулся обниматься, Буров же в предвкушении дальнейшего помрачнел – вот ведь, блин, неисповедимы пути Господни. Ну и сюрпризец. И впрямь знатный…
Насколько знатный, он даже не подозревал.
– Ну, с днем ангела тебя. – Справившись наконец с Ниагарой чувств, старший Орлов оторвался от брата, снова молодецки заржал и, не оборачиваясь, поманил Бурова. – А ведь у меня для тебя сюрприз. Презент. Знаю, ты такой хотел давно. Ну, айн, цвай, драй…
Граф Орлов-Чесменский заинтригованно застыл, общество, зело заинтересовавшись, придвинулось поближе, Буров, внутренне усмехаясь, снял на счет «три» маску. И даже не понял в первый момент, что произошло. В зале повисла мертвая, прямо-таки кладбищенская тишина. Смолкло позвякивание посуды, стихло галантнейшее чавканье, сникли бессильно крылья вееров. Над столом повис полный штиль, только весело струилась гданская из опрокинувшейся бутылки да судорожно чихал, захлебывался кашлем какой-то подавившийся полковник. А потом вдруг все пришло в движение, возникла суета, и народ, словно при пожаре, поспешил на выход. Правда, про огненную стихию никто не заикался – одни кричали: «чума», другие – «оспа», третьи бежали молча, стараясь не дышать и закрывая платками лица. Миг – и в зале остался только Буров да пятеро братьев Орловых. Эти, похоже, не боялись ни чумы, ни оспы, ни самого дьявола.[307]
– Ну, Гришка, здорово. Все чудишь?[308] – вразвалочку, не спеша, подошел старшенький, Иван, крепко поручкался с князем Римским, посмотрел на Бурова, покачал головой. – Кого ж это ты привел? Страшен…
Что правда, то правда, внешне Буров стал очень нехорош – пошел какими-то пятнами, бесцветными проплешинами, наводящими на мысль о прогрессирующей проказе. Чертов эликсир все же начал действовать – черный смилодон превратился в пегого, сменил окрас на кардинальный леопардовый. Нельзя сказать, что это было ему к морде. То есть к лицу…
