Если она сейчас заявит, что чая в своем кабинете не держит, то значит, у нее просто случилось хорошее настроение и надо просто что-то уточнить. А вот, если не поленится и начнет тратить время на заварку для меня чая, то можно будет предположить какие-то перемены в текущих процессах. И вряд ли сие мне на пользу.
— Одно беспокойство от тебя, чем тебе растворимый не угодил? — покрутив перед глазами коричневую банку, Эльвира поставила ее на подоконник и наклонилась к тумбочке. Надо полагать, за чаем для меня. Эге… Придется дамочку по особо важным делам провоцировать дальше.
— Эльвира Юрьевна, голубушка, ну вот зачем вы так нагнулись?! — горестно вздохнул я, — Я ж теперь сегодня полночи уснуть не смогу!
Особо важная следачка так и застыла, находясь в позиции «раком». Добила она меня тем, что, не разгибаясь, обернулась ко мне с растерянно-удивленным взглядом. Точно так, как это иногда делают при соитии барышни, чтобы задать какой-нибудь глупый вопрос. И чаще всего, в момент самого, что ни на есть оргазма.
— Чего?!! — только и смогла вымолвить мадам Клюйко, хлопая глазами.
— Нет-нет, Эльвира Юрьевна! Все в порядке, ваша поза меня полностью удовлетворяет! — продолжил я прощупывать сознание своей оппонентки и даже демонстративно вытянул голову вправо, с интересом рассматривая ее, обтянутую казенной юбкой, задницу.
— Ты чего себе, сопляк, позволяешь?! — моментально разогнулась, сверкая глазами, прокурорская фурия, — Ты кем себя возомнил, гаденыш? — ноздри Эльвиры раздувались, из них лишь только что пламя не вырывалось.
— Я, наипрекраснейшая Эльвира… как бы, Юрьевна, возомнил себя восхищенным поклонником вашей божественной красоты! — стараясь не заржать, с достоинством произнес я, — А то, что сопляк, как вы изволили выразиться, так это вообще ерунда! — пренебрежительно махнул я рукой, — Ну на сколько вы старше? Года на четыре? — я замолк на секунду, будто ожидая ответа.
Старший следователь областной прокуратуры по особо важным делам стояла с пачкой чая в руке и с открытым ртом на красном лице. Не закрывая рта, она, тем не менее, не забывала хлопать ресницами. Разрыв стандартных мыслительных цепочек был налицо. И даже на лице. Вряд ли она сейчас играет, ни одна женщина так себя подавать не захочет. Н-да..
— Неужели на пять?!! — изобразил я на физиономии гаденыша и сопляка вполне достоверное удивление. — Да ну и ладно! Я и на это согласный! — опять я махнул рукой, но уже более решительно, — Поцелуемся?
Я сделал вид, что направляюсь к следачке и даже шагнул вперед.
— Да пошел ты! — отморозилась Клюйко и опасливо шмыгнула за свой стол.
— Размечтался! — она уже пришла в себя и меня почти не опасалась, — Со своими профурсетками целуйся! — хмыкнула она, устраиваясь на свое место и указала мне на привычный уже стул, — Сядь! И на вот, ознакомься!
— Что это? — даже не делая попыток принять протянутый мне бланк, спросил я.
— Протокол твоего допроса, — рассматривая меня с зоологическим интересом, ответила Эльвира, — Прочитай и распишись, где надо! А ты, наверное, подумал, что это постановление об аресте? — ехидно ухмыльнулась она.
— Не подумал! Хрен бы ты стала меня арестовывать без конвоя! — кивнул я на дверь в коридор, тоже обратившись к ней на ты, лишив ее невеликой радости позлорадствовать.
Я читал уже готовый протокол и терялся в догадках. Так-то в нем все было правильно. Все правильно, но вот нюансы! Теперь выходило, что сидеть Ягутяну придется неизбежно и, скорее всего, гораздо дольше, чем я предполагал.
Не произнося лишних слов, я взял со стола следователя авторучку и везде, где надо расписался, указав в самом низу последней страницы, что с моих слов записано верно и мною прочитано.
— Что-ж так-то? — взглянул я на Эльвиру, передавая ей протокол допроса, — Вроде бы раньше иные тенденции прослеживались? — осторожно поинтересовался я.
— Не твое дело! — рыкнула мне в ответ хищница, — Свободен!
Глава 17
— Ты в своем ли уме, Сергей?! — сверкая глазами и раздувая ноздри наступала на меня профессор истории Левенштейн, — И Левушка, и я, мы оба порядочные интеллигентные люди! Мы с ним ученые с именем в этой стране! И еще мы коммунисты, в конце концов! — привела она последний и как ей, наверное, казалось, неоспоримый довод.
Поскольку я не пятился от нее, то через два шага она уперлась в меня. Но бить кулаками, которыми потрясала перед собой не стала. Задрав голову, она гневно испепеляла меня своим революционно-демоническим взглядом.
— Все правильно вы говорите, дорогая Пана Борисовна, все правильно! — покивал я головой навстречу возмущенной женщине, — Вы еще забыли упомянуть о ваших со Львом Борисовичем безупречных репутациях, которые в одночасье рухнут, если все пойдет не так и нас поймают! Я вам больше скажу, если попадемся, то Льва Борисовича с его диагнозом, может и не тронут, а вот нам с вами придется отправиться по ленинским местам. То есть, очень далеко на север. И очень надолго!
Говорить, что мне лично, как организатору, скорее всего, смажут лоб зеленкой я не стал. Это ее, точно бы, остановило.
У Левенштейн еще больше округлились глаза и она отпрянула от меня назад.
— Но при всех возможных издержках, это единственный шанс спасти вашего брата, Пана Борисовна! Один единственный! Вы ведь не хуже меня понимаете, что через полгода, а, может, через три месяца будет уже поздно. Ваших связей в Москве хватит на быстрый и беспрепятственный отъезд, но не более того!
От каждого моего слова бедная женщина горбилась все больше. Слез у нее уже не было и она просто судорожно всхлипывала.
— Никто не сможет вам пробить государственного финансирования на лечение Льва Борисовича за рубежом! Не принято в этой стране такое и вы это знаете гораздо лучше меня! — безжалостно добивал я ее сопротивление.
Говоря все это, я вспомнил причину озлобленного на совок главного предателя двадцатого века, генерала ГРУ Полякова. Поляков геройски воевал в артиллерии с первого дня войны, с 22 июня сорок первого года. Войну он закончил с множеством боевых орденов. А, значит, трусом этот Поляков однозначно не был. Далее, без родственного блата и не будучи чьим-то зятем, сватом или братом, он пробился в элиту элит, во внешнюю разведку ГРУ. Стало быть, и мозги у него были. Когда он находился в зарубежной резидентуре, его трехмесячный сын заболел смертельной болезнью и на спасительную операцию понадобились четыреста долларов. Геройский ветеран ВОВ бабки на службе не крысил и необходимых для спасения своего ребенка четырехсот долларов в заначке у него не было. И тогда он обратился к своему руководству за помощью. Советская родина ответила, что тратить драгоценную валюту по таким несущественным поводам она считает нецелесообразным. Детеныш, честного офицера, проливавшего свою кровь за Родину, за Сталина, в результате умер. А отец того несчастного ребятенка, то есть, подлый мерзавец Поляков, после этого что-то для себя понял и пошел искать контакты с ЦРУ. Думаю, что на его решение повлияла в том числе и его хорошая осведомленность о том, сколько миллионов и миллиардов тех самых долларов его советская родина тратила и тратит по всему миру. На сытное содержание братской коммунистической шпаны и прочих террористических «красных бригад». В отставку он ушел в восьмидесятом, но бежать не захотел и в восемьдесят шестом его арестовали. Что характерно, на суде Поляков заявил, что не раскаивается и считает свое решение противостоять коммунизму, единственно верным.
То, что Поляков предатель и то, что его расстреляли по закону, оспаривать трудно. Да и ни к чему оспаривать очевидное. Но я бы рядом с ним поставил к стенке и тех, кто отказал в помощи его смертельно больному сыну. И тех, кто слал миллиарды американских денег «братским» режимам. Режимам, зачастую людоедским, в самом прямом смысле этого слова. Это они предатели в гораздо большей степени. Я бы вообще законодательно запретил любую гуманитарную помощь за пределы нашей страны. Я бы ее, эту помощь за бугор, приравнял к измене родине. По крайней мере, пока хоть один ребенок или старик из своего коренного населения не будет бесплатно и в полной мере обеспечен всем необходимым.
