— Как полагаешь, Шурик, — наконец-то решился он обратиться ко мне с наболевшим. — Почему двадцать второго по радио не Сталин выступал, а Молотов? А тут ещё молебны идут повсюду о том, что война нынче всенародная, и что нужно подняться всем миром, средства собрать на вооружение воинства? Неужто в линии партии какая перемена произошла? — и смотрят на меня вместе с полковником. Ну да, знают, что я могу помнить об этом периоде… хоть что-то.
— Ну, припоминаю, что про Сталина после нападения немцев с неделю не было ничего слыхать. При смерти он лежал или ждал расстрела — разве ж об этом будет известно, хоть бы и через полвека? Такие тайны хранят бессрочно, — пожал я плечами. — А только думается мне, что наше партийное руководство сочло правильным оставить у руля человека, который и дело своё знает, и народным доверием пользуется. Просто сейчас размышляет и сомневается. Руководство, имею ввиду. Но победим мы в этой войне под предводительством Сталина — можете смело говорить об этом личному составу.
С другой стороны, верховная власть наша нынче в затруднительном положении — на самых горячих направлениях в Киевском и Западном Особом военных округах возможна даже частичная потеря управления войсками. Вот и выходит по всему, что в ближайшие дни на особо мудрые руководящие указания из Москвы нам рассчитывать не стоит — своими головами думать нужно.
— А, если неправильно поступим, кто за это будет отвечать? — с настоящей партийной прямотой спросил товарищ Бойко.
— О правильности или неправильности наших действий будут судить по тому, насколько успешно действовал противник. И по нашим потерям, конечно. Если победим, нарушив приказ — до смерти не накажут. А вот за бездействие, промедление, утерю инициативы… сами понимаете — мы ведь люди военные, — я изобразил кислую улыбку.
* * *
Сажаю У-2 на аэродроме Тирасполя. Просторное лётное поле пустынно. Далеко, на противоположной стороне, затянутый чехлами, стоит на козлах двухмоторный самолёт, похожий на СБ. Отсюда он кажется каким-то ненастоящим, ущербным. А вот с воздуха выглядел довольно убедительно. Я на чистом рефлексе рулю в сторону непонятной растительности, что наблюдается с краешку, но оттуда выскакивает солдат и начинает делать недружелюбные жесты, словно отпугивает.
И майор Бойко из задней кабины хлопает меня по плечу и показывает рукой в сторону мчащегося к нам мотоцикла с коляской. Поворачиваю свою этажерку в сторону нового действующего лица — мотоцикл разворачивается, словно приглашая следовать за собой. Следую. Постройки, к которым меня привел лидер, носят следы бомбёжки. Завалов нет, но частично обрушенные стены и пустые глазницы окон, копоть и обнажившиеся стропила — ясно говорят о том, что немцы сюда прилетали.
Несколько человек в технических комбинезонах накидывают маскировочную сетку, прилаживая её край к устоявшему углу почти совсем рассыпавшегося здания, а нас с майором везут дальше всё на том же мотоцикле. Следы засыпанных воронок. Мусор, собранный в кучи в стороне от дороги. Я сижу позади водителя и думаю о том, что меня ожидает.
Нет, я сегодня не в противоперегрузочных штанах. На мне синие брюки-галифе, заправленные в яловые сапоги. Синие — это потому, что капитаны нынче принадлежат к старшему комсоставу. Старшим лейтенантам Шурочке и Сане достались обычные, защитного цвета. И пилотки у них тоже солдатские, а не как у нас с Мусенькой — синие, лётчицкие. Сапоги же… конечно, хромовые легче, но моего размера не было, хотя он и самый ходовой. Но всё это великолепие скрыто под чёрной тканью комбинезона — летать в открытой кабине — значит рисковать запачкаться. Мы с майором и без того оттирали друг другу пятаки, когда выбрались из самолёта. Нас вызвали к командованию. К командующему авиацией фронта генерал-майору Мичугину.
Тому самому Мичугину, которого не расстреляли, в отличие от многих других, допустивших значительные потери в самолётах в первый день войны. А вот этот начальник успел рассредоточить машины по полевым аэродромам. Поговаривали — перегон происходил ночью, то есть в темноте, что считается весьма рискованным шагом.
Траншеи, блиндажи, землянки, палатки… штаб расположен не в здании, а расквартирован в полевых условиях — увиденное наполняет мою душу чувством удовлетворения. Тут уже перешли с мирных рельсов на обычное для военных условий существование. Нет, в прошлой своей жизни я в штабах такого уровня не бывал, но именно здесь как-то всё кажется мне правильным.
* * *
Томить ожиданием нас не стали. Провели в кабинет, расположенный в подземном сооружении. На бункер не тянет, но глубоко. И ожидали нас там сразу два генерал-майора. Как старший по званию майор Бойко доложило нашем прибытии, а я разглядел хозяев. Один бритый с символикой авиации на форме — явно Мичугин. Второй же с вполне себе шевелюрой, в которой только чуть наметились залысины, имел общевойсковые знаки различия и был не иначе как начальником штаба округа Захаровым.
Как ни странно, разговор начал именно он:
— Шурик, говоришь? А ты знаешь, что, если верить вот этим заключениям, то самолёты твои должны падать ещё на взлёте, а пушки опасны только для этажерок, обтянутых тканью?
Я посмотрел на средней толщины папку с тряпичными завязками и кивнул:
— Знаю.
— Так почему же ты, неслух, фашистов обижаешь каждый день? — в глазах генерала мелькнуло веселье. — Нарушаешь законы аэродинамики, пренебрегаешь требованиями баллистики? Ох, доиграешься!
— Придётся, куда ж деваться? — я смущённо повертел носком сапога о деревянную половицу некрашеного пола.
— Садись, — Захаров показал на стул и сделал такой же жест в сторону майора. Как полагаешь, справится капитан Томусяк с полком?
Вот тут я и сел на всю попу. Потому что прозвучала Мусенькина фамилия. И она как раз капитан у нас. Для начала, конечно, изобразил краткий миг раздумья, потом ответил:
— Если начштаба старого оставите — справится.
И больше ничего не добавил.
— Ну да, конечно, — вступил в разговор Мичугин. — Ты же помнишь будущее, поэтому и не боишься ничего. Может, ты и про нас с Матвеем Васильичем знаешь чего? — спросил, вроде как с нажимом, а в глубине — тревожная неуверенность.
— Не изучал я в будущем всех подробностей ваших биографий, — признаваться пришлось сразу. Но и встревоженность о личной судьбе нашим командирам совершенно ни к чему — пускай командуют спокойно и уверенно — это нынче дорогого стоит, поэтому продолжил: — До самой победы будете служить верой и правдой любезному отечеству нашему, однако славных дел, что выпадут на вашу долю, перечислить не могу.
