но потом, оказавшись с Костиным наедине, оглянулся и прошипел, задыхаясь от злобы:
– Самый умный, да? В "Сапиенс" захотел? В первачи? А нас тут за тебя… Все перешерстили, во все носы с-совали, ни одной мусорной корзины не пропустили. Каждое лычко мне в строчку поставили. Они – мне, а уж я, – прости покорно, – тебе, интеллектуал сратый! Я тебе покажу, как с рацухами через голову соваться! Ты у меня из Норильска вылезать не будешь… Э, постой-ка, – да от тебя еще и попахивает, кажется? И, говорят, не первый уже день с самого утречка… Или я ошибаюсь?
Эта беседа – вовсе не была предусмотрена изощренным умом полковника Гаряева и всецело являлась результатом частной инициативы начальника цеха.
Сказки все-таки случаются. Тогда, – совершенно смешное время тому назад, – Седьмак дал самому себе Аннибалову клятву что, ежели, значит, чего вдруг да сдвинется с мертвой (просто-таки бездыханной) точки то, он непременно, под любым предлогом вытащит к себе майора Гладилина. И не то, чтобы Магомедов был хуже, а – до зуда захотелось переломать скрытую в глубине души прекрасного летчика тихую, молчаливую, закоренелую безнадегу. Кроме того, слегка стыдясь своих чувств, недостойных истинного коммуниста-интернационалиста, он несколько недолюбливал кавказцев. Совершенно так же, как глухо недолюбливали их, видя на рынках, измордованные службой и очередями служащие и нажившие безнадежную сутулость работяги. Ничего не делают, а как живут, с-суки черножопые! О богатстве кавказцев среди широких масс трудящихся ходили самые фантастические слухи, и нет нужды, что правды в них было процентов, от силы, десять. А они, казалось, еще и провоцировали эти самые массы прямой спиной и вовсе позабытыми в Центральной России повадками хозяев жизни. Не как чиновники, фактические рабы государства, а – по-настоящему, сами по себе. Но главное было все-таки это самое, – совершенно иррациональное желание показать хорошему человеку, в котором вдруг увидел скрытое от постороннего глаза, что не всегда в этой стране все кончается безвыходным тупиком. Но "фармацевты" не подвели, и теперь майор летал на предсерийной "двойке", наслаждаясь полетом, как жаворонок по весне. Двигатель только-только доведенной серии "К" глухо, солидно звенел, как бы намекая, что, в случае чего, он может добавить и еще, – столько, сколько потребуется Повелителю. "Десятка", которая по существу перестала быть "десяткой", превратившись в нечто совсем-совсем иное, плотно "влипала" в воздух на постоянных курсах и в движении ее чувствовалась стремительная, упругая мощь. Подчиняясь любому движению рукоятки, со спокойным, достойным изяществом, без малейшей натуги выделывала такие номера, которых не постыдилась бы и легендарная "тэшка", а в его руках потом добавила еще кое-что и от себя. На удобно изогнутых, – что хотят, то и делают! – экранах по первому желанию, но еще и при необходимости выводилось все, что душеньке угодно, и не только цифирь, но и картинки. Цветные. Про электронный "борт" вообще нечего было и говорить, – слов у него таких не было. Но "фармацевты" не забывали о них, и с каждой неделей бывшая "десятка" становилась все надежнее, экономичнее, прочнее. Все более зорким становилось ее, недавно еще подслеповатое, зрение. А вот в том, что машина стремительно умнела, была уже его, майора Гладилина, непосредственная заслуга, потому что каждый вечер, вне зависимости от того, были в этот день полеты или нет, он уединялся с малахольными ребятами из какой-то конторы, называвшейся почему-то Отдел Легкой Фракции, и вместе они делали все новые программы для неизбежного, неизбывного в те укромные времена "МПБ-4.ТЧ1024/ ПА", бывшего, помимо всего прочего, тактическим "мозгом" машины. Иртенев оказался на сто процентов прав: после этого изделия от них на-адолго отстали с разработкой новых процессоров, и они смогли всецело посвятить себя разного рода "подкожным" разработкам. А к Седьмаку подошел его двадцатисемилетний представитель у "фармацевтов" и пошептал на ушко что-то такое, от чего он начал вовсю отмахиваться и брызгать слюной. Он разве что только не крестился, и орал:
– Изыди, сатана! Не смущай, дай доделать машину, лучшую машину в мире, а это – без меня! После меня! Ста-ар я, понимаете?
– А-а, Гриша, – с подозрительной благосклонностью, даже улыбаясь, пропел Великий Инквизитор, и вышепоименованного Гришу словно ошпарило с ног до головы ледяным кипятком, бросило в жар, а потом в холод. За считанные мгновения он перебрал в голове все, что могло бы считаться у шефа прегрешением, ничего такого не нашел и несколько успокоился. – Принес что-нибудь интересненькое? Ты говори, говори, я же вижу, что тебе не терпится…
– Простите, Юрий Валентинович, вы сами указали, что все, связанное с делом "Ушкуйников" доводить непосредственно вам, не исключая мелочей…
– А как же иначе, Григорий Фролыч. Дело-то важное. Тем более, что на настоящий момент раздобыть мы не смогли даже и мелочи. Аналитики – работают, создается некоторая общая картина того, что и куда идет, для чего используется, а раздобыть – нет. Не получается… Так что там у тебя?
Второй референт, бывший у всемогущего шефа чем-то вроде порученца по нетиповым, под личный контроль взятым задачам, почтительно положил перед ним извлеченную из новенькой папки бумажку. Юрий Валентинович, поправив очки, углубился в чтение, а референт, затаив дыхание, ждал реакции. Наконец, тот дочитал и аккуратно сложил очки, хотя обычно носил их постоянно.
– Сотрудник "Крест", значит… У него достаточная квалификация по э-э-э… основной специальности?
– Сколько-нибудь прямо использовать наше влияние вы запретили после случая с "Провизором", а плохих "ушкуйники" не берут вообще. Никуда. Словечко замолвил папа сотрудника, ответработник, но и без этого… Говорят – вполне грамотный терапевт…
– Ответработника, – задумчиво повторил видный поэт, – а на чем же его тогда прихватили?
– Ее, – деликатно поправил молодой человек. – На аморалке, на третьем курсе Второго Московского… Оч-чень темпераментная была особа: ее, понимаете, засняли одновременно с тремя, во время…
– Без подробностей. – Брезгливо проговорил хозяин кабинета, бывший по натуре аскетом. – Так вы говорите, – этому можно верить?
– Выводы очень грамотно обоснованы. "Крест" вообще работает не за страх, а за совесть. Но ведь все равно – мелочи…
– Не скажи, не скажи… Склероз – он ведь у мно-огих… – он безотчетно потер руки, – а эскулапа этого надобно этак осторо-ожно зацепить. Подумай. А насчет любящего сына надо бы озаботиться, чтобы до Бравого Полковника совершенно случайно дошли бы косвенные сведения о его
