деяниях. Пусть подергается, поперетряхивает свою хваленую службу, глядишь, – и ошибется в чем… Слушай, – а насчет почек они там ничего не выдумывают?
– Так-так-так… В-вот ведь мер-рзавец! Чего уду-умал! Сокрушу, ушатаю, на ноль помножу!
– Не так быстро, – угрюмо отреагировал Иртенев, – у меня не так много композиторов с такой специализацией. Все на счету. Так что Завалишина я вам не отдам…
– Но-но-но! Не слишком-то…
– А ничего не слишком! Вломим, накажем, а сожрать – не дам. Пусть на рабочем месте отбывает, если уж вам так неймется хватать и тащить. Был бы он шпионом… А так… Знаешь, – а ведь я не знаю, как поступил бы на его месте! А ты?
Гаряев издал странный звук и отвернулся.
– Ага, – догадался Иртенев, который мно-огому научился, тесно общаясь со своим глубокоуважаемым шефом, – не хочешь про папу? А как насчет мамы?
– Есть принципы, – железным тоном отчеканил полковник, – о которых мы четко условились. Есть должностные инструкции, нарушение которых равносильно измене! Поняли? Всего-навсего государственной измене!
– Плевать, – с мертвым спокойствием ответил Иртенев, – выдумывают себе правила, а потом говорят, что изме-ена! Га-асуда-арственная!
– Так что вы тогда можете предложить в данной ситуации? На них же гэ-бэшникам довели, и они теперь врачишку – трогают. Понимаете? Как рыбка – наживку. Было – так нарушение, преступление, а не было – так сокрытие существенных сведений, представляющих особый государственный интерес… Шефа моего бывшего, заклятого, в чем угодно можно обвинить, но только не в глупости, он утечку допустит, чтобы дошло до… заинтересованных лиц с сердечными заболеваниями. Сказать – каких?
– Уважаемый Дмитрий Геннадьевич! Вы прямо-таки славитесь как мастер создания совершенно безвыходных, – на слух, – ситуаций, равно как и специалист по блистательному выходу из них…
– Лично я предлагаю расширить лабораторный блок медсанчасти, новые помещения – наглухо отделить и отдать этому сукину коту в качестве… специального отдела, занятого медицинскими исследованиями. Натянем полный объем режима – на медсанчасть, благо, что она все равно на территории, и сегодня же официально доведем до начальства, что, мол, в связи с государственной необходимостью организовали специальную контору по… всяким, короче, таким штукам. Тогда во, – он показал общепринятый жест Пятидесятипроцентного Исполнения, – они нас достанут…
– Ну вот. Так-то лучше, чем людей без толку хватать… Теперь, насколько я понимаю, ту самую утечку допустим мы?
XI
По меркам еще трехлетней давности "доска-фиксатор" была истинным чудом технологии, по нынешним… А – неизвестно. Может – да, а может – нет, устаревшее изделие, древность седая, вот-вот перестанут использовать, спишут процесс ко всем чертям, и его, Витю Мохова, – с ним вместе. В одну канализацию спустят, да потом забудут через месяцок.
С виду, впрочем, ничего особенного: что-то вроде неглубокого лотка с отлогими краями, внутренняя поверхность – полирована зеркально и отливает радугой. Слой этот – бездефектный метаморфизированный нитрид бора, более твердый и стойкий, чем алмаз. Гладкость этого слоя по всем обычным меркам превосходила всякое вероятие, и все-таки смысл этого зеркала составляли именно миллиарды регулярных, совершенно одинаковых углублений. В них, повинуясь энергетическому импульсу, фиксировались "сборщики", до этого момента – взвешенные в слое синтетической воды. Все, оставшееся после импульса во взвеси, считалось заведомо-непригодным для дальнейшего использования и безжалостно утилизировалось. Еще импульс – и "сборщики", всплыв, оказывались готовы к дальнейшему использованию. Проверенные, надежные. Безупречные. Только после появления "досок-фиксаторов" молекулярная сборка стала тем, чем являлась в настоящий момент: способом получения безукоризненных изделий. Не имеющих вообще никаких дефектов. Настолько, что после долгих сомнений решено было устранить службы, контролирующие качество серийных изделий.
Но до того, как поступить в работу, "доска" (в просторечии их все именовали попросту "подносами"), трижды промытая той же синтетической водой, вместе с зафиксированными сборщиками шла под настоящий контроль: в вакуумной камере испарялись последние остатки воды, а на "поднос" падал поток жесточайшего ультрафиолета. В фиксированном положении сборщики не повреждались излучением, но все вместе давали совершенно особую дифракционную картину. Если она соответствовала шаблону, заложенному в памяти ЭВМ, то загоралась зеленая лампочка, и порция "сборщиков" шла в дело. Если нет, – вспыхивала лампочка красная, и на экран выводился, – не всегда, – тип брака, а "поднос" возвращался на исходную позицию. Процедура была организована так, что рабочий "поднос" и "сборщики" ни единого раза не контактировали с открытым воздухом. И тем более, – с руками работяги. Не достойны, значит. Когда делали и пробовали все эти тр-реклятые навороты, – годились, а вот теперь – нет. Разгодились. Хотя, казалось бы, именно для нештатных ситуаций и существовала должность, именуемая на конторском языке "техник-контролер сборочных массивов". Нормальные люди, понятно, называли их "наборщиками", а чаще – так и просто "кассирами". Они – первыми начинали работу во всех цехах основных производств.
Тогда, три года назад, его вызвали. Жали ручку. Ах, Виктор Трофимыч-Виктор Трофимыч. Только вы, с вашим опытом… Да: "Решающее значение для самого дальнейшего существования М-С технологий…" А он, придурок, вел себя с этаким хмурым достоинством человека, знающего себе цену. Кивал сдержано. Дело-то, спервоначалу, и впрямь было куда как не простое. И вышло, в отличие от всякого-разного другого, далеко не сразу. И в том, что вообще вышло, – немалая его, Мохова, заслуга. А потом попросили проследить пока что, чтоб работа с "подносами" – была бы доведена и стала бы привычной. Зарплату да-али! Она и по сю пору такая же. Вот только у остальных категорий работников – выросла. Все выросло. Все, с кем он начинал – выросли в Большое Начальство, первачами заделались, а он – он остался прежним. Его не обижают. Поздравляют на празднички лично товарищи Феклистов и Гельветов. Помимо общей премии к тем же праздничкам подносят довольно-таки толстенькие конвертики. За ручку не брезгают здороваться, спрашивают, как дела. Уж лучше бы не здоровались и не спрашивали. Больше было бы возможности считать виноватыми их, забуревших вконец и забывших старых друзей тварей. А так получается, будто он сам в чем-то виноват. Самолично не справился с тем, чтоб выйти рылом, – и не вышел. Они здороваются, и не намекают ни на что, но он все равно чувствует, кто он, и кто – они. Рукой не достанешь. И было
