Осталась ни при чемъ.
— А вы бывали на этихъ лекціяхъ? — Неожиданно спросилъ я.
— Н-нѣтъ, — замялся мой собесѣдникъ. — Отъ другихъ слышалъ. Многіе, которые были. Въ тюрьмахъ тоже разсказываютъ.
Они еще не были на допросѣ и держались общаго тюремнаго правила: до допроса языкъ не распускать!
— А какъ вы сами относитесь къ этимъ организаціямъ? — спросилъ я.
— Чтожъ, дѣло хорошее. Рабочіе организуются же!..
— И вы не видите никакой разницы между рабочими организаціями и этими?
— Какая же разница? И тамъ и тутъ все то же… Всѣ одного хотятъ.
Мнѣ опять приходитъ на память все тотъ же Андрей Ивановичъ.
Обыватель, дѣйствительно, встрѣтился съ воромъ и идетъ по одному съ нимъ пути. Правда, что касается моихъ собесѣдниковъ, то это былъ обыватель далеко не перваго сорта, это дѣти все той же улицы, которая фабрикуетъ и профессіональныхъ воровъ.
Но развѣ они одни усвоили воровскую психологію, по скольку она отрицаетъ требованія общепринятой морали?
Матросъ указывалъ на гимназистовъ, студентовъ, которые входятъ въ составъ экспропріаторскихъ группъ, экспропріирующихъ не исключительно для такъ называемыхъ политическихъ цѣлей.
И показаніе матроса въ этомъ отношеніи не одиночно. То же сообщаютъ и газеты, хотя и не такъ ужъ часто. Учащаяся молодежь и рабочіе экспропріируетъ и прокучиваютъ экспропріированныя суммы, не зная, что съ ними дѣлать, какъ это заявилъ одинъ рабочій на судѣ въ процессѣ «16 ти».
Въ нѣкоторыхъ случаяхъ, значитъ, и настоящій обыватель, обыватель изъ лучшихъ, тотъ, у котораго есть горячая вѣра въ душѣ, пошелъ въ сторону экспропріированія, какъ акта, въ самомъ себѣ заключающаго патентованное средство для разрушенія капиталистическаго строя.
Это не грабители, они не опустились до грабительства. Нѣтъ, они подняли грабительство до себя, на высоту своей горячей вѣры, до уровня своихъ общественныхъ идеаловъ.
Но грабительство остается грабительствомъ, какъ высоко его не возноси, какъ не одухотворяй его, хотя бы, самой горячей вѣрой самой горячей души. Вознесенное на пьедесталъ, оно все же не можетъ быть богомъ, никогда. Въ немъ нѣтъ главнаго свойства божества — творящей силы; оно исключительно обладаетъ силой разрушающей. А поэтому можетъ быть соблазняющимъ демономъ, но не богомъ.
И это и есть демонъ анархизма, увлекающій его въ противоположную сторону, отъ идеаловъ чистой анархической религіи. Учителя, вродѣ Андрея Ивановича — это не анархисты, а антианархисты, изувѣры, увлекающіе другихъ и увлекающіеся сами въ сторону непосредственныхъ дѣйствій, гибельныхъ и для нихъ самихъ и для всего общества.
Изувѣрство и сосредоточеніе мысли на одномъ предметѣ, на одномъ дѣйствіи — это главнѣйшій отличительный ихъ признакъ.
Какъ на образецъ такого изувѣра, я укажу здѣсь еще на одного изъ моихъ сосѣдей по камерамъ.
Это — фельдшеръ, или бывшій фельдшеръ. Къ намъ его привели изъ сыскного отдѣленія; тамъ онъ пытался повѣситься, и его вынули изъ петли. Онъ производилъ впечатлѣніе ненормальнаго человѣка; мысль его постоянно и всецѣло была сосредоточена на одномъ — на террорѣ.
Все его credo укладывалось въ нѣсколькихъ словахъ:
— Экспропріируй, воруй, мошенничай, словомъ, живи какими хочешь и какими можешь средствами, но живи для того, чтобы терроризировать буржуазное общество.
Это все, но въ эту краткую программу онъ вкладывалъ ужасное содержаніе.
Чѣмъ то демонически-звѣрскимъ вѣяло отъ него, когда онъ, сверкая глубоко посаженными глазами, говорилъ:
— Терроръ! Человѣчество не знаетъ настоящаго террора, безпощаднаго, систематическаго! Наши террористы — это дѣти! Несмысленныя дѣти, скованныя по рукамъ и ногамъ буржуазной моралью, правилами гуманности и прочими свивальниками, спеціально предназначенными для того, чтобы рабы капитала не могли шевельнуть ни рукой ни ногой. И ихъ терроръ — это дѣтская забава… Онъ столь же чувствителенъ для буржуазнаго общества, какъ ударъ погремушкой, дѣтской, соломенной погремушкой, наполненной «для звука» горохомъ. Ну, что такое бомбы! Что такое самъ динамитъ съ его силой, когда эта сила направляется на отдѣльныя личности? Нѣтъ! ты оставь личности, а нападай и угрожай всей буржуазной массѣ, — угрожай ежеминутно, всегда, и бей въ наиболѣе слабое и наиболѣе чувствительное мѣсто!.. Такъ бей, чтобы все общество, все въ совокупности, рычало отъ боли и ужаса!.. Чтобы оно корчилось и, какъ безумное, металось изъ угла въ уголъ.
У меня мурашки бѣгали по кожѣ и волоса на головѣ шевелились, когда я слушалъ этого безумнаго изувѣра. За его словами уже съ самаго начала чудилось нѣчто дѣйствительно ужасное и небывалое, неестественно отвратительное и вмѣстѣ поражающее силой озлобленія.
А онъ, наклонивъ голову внизъ и заложивъ руки за спину, шагалъ по тюремному двору, и не говорилъ, а какъ то шипѣлъ.
— Тутъ не нужно бомбъ, не нужно страшной разрушающей силы, крикливой, громоподобной, тутъ достаточно двухъ пальцевъ…
И онъ, какъ то хищнически выгнувъ руку, показывалъ два пальца, большой и указательный, готовые соединиться и раздавить кого то…
— Давнулъ — и готово! Нѣтъ ни грома, ни треска, ти-иши-ина! — шипѣлъ онъ дальше. — А черезъ полчаса, черезъ часъ весь городъ съ расширенными зрачками стоитъ и съ ужасомъ вращаетъ глазами по сторонамъ… Кто? кто это сдѣлалъ?.. Никто! нѣтъ его!.. но онъ вездѣ, за каждымъ кустомъ на дачахъ, въ городскихъ скверахъ, за каждымъ угломъ въ городѣ, на мостовой, на троттуарѣ, въ уличной толпѣ; онъ прислуживаетъ за столомъ, подаетъ пальто въ швейцарской, онъ въ вашей дѣтской!.. онь всюду, бдительно слѣдитъ за вами, безшумно разжимаетъ два пальца и…
Пальцы его разжимаются и сжимаются въ страшномъ движеніи. Я слышу хряскъ дѣтскихъ костей… предо мной встаетъ и корчится безпомощное тѣльце младенца… Я не могу больше слушать и съ ужасомъ убѣгаю отъ своего собесѣдника и начинаю бѣгать изъ угла въ уголъ по тюремному двору.
Но онъ идетъ на перерѣзъ мнѣ и какъ то безшумно, какъ будто не ступая ногами на камни мощенаго двора, бѣжитъ за мной:
— Тутъ не нужно много жертвъ, тутъ не нужно даже крови!.. Ни капли крови и ни одного звука! Тихо… Никого нѣтъ… А маленькое посинѣвшее тѣло съ выкаченными глазами лежитъ въ колыбелькѣ или на пескѣ гдѣ нибудь на дачѣ, въ скверѣ… Одно такое тѣльце и милліонный городъ не будетъ спать цѣлую недѣлю… А тамъ другое… третье, четвертое… десятое!.. Во всѣхъ концахъ города и въ самыхъ наиболѣе безопасныхъ мѣстахъ, помѣщеніяхъ… Засыпаетъ ребенокъ въ дѣтской, въ колыбелькѣ, подъ надзоромъ нянекъ, мамокъ… А тамъ, дальше… родители, прислуга, полный домъ людей!.. Нянька задремала на пять минутъ, или отлучилась въ сосѣднюю комнату… всего только на пять минутъ!.. Просыпается или возвращается и… ужасъ. Въ колыбелькѣ трупикъ… язычекъ вывалился, нижняя челюсть отвисла, глазки выкатились!..
— Замолчите! Отстаньте! — кричу я на весь дворъ.
Часовые смотрятъ въ нашу сторону, настораживаются.
А онъ улыбается страшной улыбкой безумнаго
