– Что это? – спросил я.
– А ты подойди ближе.
Я подошел и отшатнулся: это был не жгутик, а хвост. Хвост акулы – акулы-детеныша, присосавшейся к темному ядру – к желтку этого яйца, даром что он не был желтым. Я разглядел плавники этого существа, головку с двумя бугорками, где намечались глаза. Мне стало тошно, я отвернулся и тут заметил табличку на стене, объяснявшую это явление:
Рогатковые акулы являются яйцекладущими. Каждое яйцо имеет в длину около тринадцати сантиметров и раскрывается через пятнадцать недель после кладки. Эмбрионы привязаны к желточному мешку, который обеспечивает их питание. Мальки, вылупившиеся из яиц, имеют примерно пятнадцать сантиметров в длину. Здесь можно наблюдать яйца на различных стадиях развития, а также акульих мальков.
– Трогательно, правда? – серьезно, без улыбки спросила твоя мать, почти вплотную приникнув к стеклу.
– А по-моему, отвратительно.
Она обернулась ко мне, и в ее голосе прозвучала грусть:
– Значит, ты и ко мне будешь относиться с отвращением?
– Что ты хочешь сказать? – спросил я, и меня вдруг кольнула тревога.
Крошечные акулы в своих пленчатых капсулах все активнее вертели хвостиками.
– Я беременна.
Меня пронзили сразу два чувства – счастье и омерзение. Счастье от услышанного и омерзение при виде этих акульих эмбрионов, извивавшихся в своих яйцах.
И эти два чувства, столкнувшись, подействовали на меня как ледяной душ. Форма изгадила суть.
Объявление о будущем ребенке должно стать моментом божественной благодати. Недаром же художники изображают на своих «Благовещениях» стайки ангелочков, златокрылых голубок, вазы с лилиями. Почему же она объявила мне эту потрясающую новость рядом с тем, что для большинства людей ассоциируется с худшим из кошмаров – водоемом, кишащим акулами?!
Я всерьез разозлился на нее. Для нас обоих это должно было произойти совсем иначе. Более поэтично, более тепло, более человечно. О чем она только думала, черт подери?!
Да, я разозлился, а потом вдруг пожалел ее. Крепко обнял, отвел подальше от этих омерзительных тварей, пристально посмотрел ей в глаза, потемневшие от внезапной печали.
– Любовь моя, но ведь это же чудесно! Почему ты грустишь?
– Не знаю. Я боюсь.
– Боишься чего?
– Что он будет, как они. – Она обернулась и указала на акульих детенышей.
Я ничего не понимал.
– Что ты говоришь, Пас? Что это значит – как они?
– Что он будет сиротой.
По ее щеке скатилась слеза. Я прижал ее к себе:
– Но у него же есть мы, его родители!
– Не знаю, – повторила она. – Сегодня все так одиноки, так обделены любовью.
Мне страшно было это слышать.
Ибо я думал точно так же. Мне казалось, что скудный ручеек любви в мире вот-вот обмелеет вконец. А ведь в эти трудные времена любовь могла быть самым надежным убежищем. Но от нее все отворачивались. Еще бы: она требовала времени и не приносила никакой выгоды. В сфере личной жизни я наблюдал одни только разводы. В профессиональной сфере все готовы были сожрать друг друга. И все всего боялись. Финансовый кризис, обезумевший климат – взять хоть сегодняшнюю утреннюю новость о проливных дождях в иорданском Аммане! – миллионы нищих мигрантов, которых коренные жители считают саранчой, новые беспорядки в Египте – все это отнюдь не улучшало ситуацию. Да, Пас была права. Жизнь становилась все сложнее. В ней все меньше было любви. Кроме нашей с Пас.
– Но ведь мы-то с тобой любим друг друга, – сказал я Пас, крепко обнимая ее перед аквариумом с соленой водой, где извивались эти диковинные силуэты.
Поистине, природа щедра на выдумки… Пусть бы только она унялась и оставила в покое крошечное существо, растущее в животе Пас. Чтобы эта Природа, или Создатель, или Великое Ничто не расценили выбор данного места для объявления о беременности как желание произвести на свет помесь человека и акулы…
* * *
Беременность протекала гладко. Живот рос. И значит, рос ты.
Я присутствовал на первой эхографии и с умилением услышал стук твоего сердца. До чего же трогательным может быть мерный стук, если он исходит от сердечка весом в несколько граммов! Зато я возненавидел надменную девицу в белом халате, которая исключила меня из этого процесса. Она общалась исключительно с Пас, как женщина с женщиной, и ясно давала мне понять, что я тут лишний. Даже не отвечала на мои вопросы, так что Пас приходилось их повторять самой. На экране разворачивалось какое-то космическое действо: черный фон, колеблющийся млечный путь. Прямо как в зале NASA.
– Все нормально, – объявила девица в белом халате.
– Только пусть он будет не слишком нормальным, – вырвалось у меня.
На что она сухо ответила:
– Не советую вам шутить с этим.
Твоя мать, которая недовольно морщилась, когда ее живот смазывали холодным гелем, теперь улыбалась. Это случалось с ней все реже и реже.
В последний раз я видел улыбку на ее лице много месяцев назад. Когда мы наконец претворили в жизнь одну мою фантазию.
Все началось с ужина, проходившего под пирамидой Лувра в честь грандиозной выставки, посвященной эпохе Ренессанса. Разогретые обильными возлияниями, мы заговорили с директором музея о заветных мечтах – разумеется, в области искусства. Его заветной мечтой было объединить в рамках одной выставки трех самых соблазнительных лежащих женщин в истории искусства – «Олимпию» Мане, «Маху раздетую» Гойи и «Венеру Урбинскую» Тициана.
– И которая из них будет в центре? – поинтересовался я.
– Разумеется, «Венера»! Тициан написал ее специально для меня, – ответил директор, поднося к губам бокал.
Пас, надевшая в тот вечер платье с «леопардовым» рисунком, от которого рябило в глазах, не упустила случая подначить его:
– Ах, значит, именно для вас он написал ее красивый округлый живот, ее руку с кольцом на безымянном пальце, небрежно прикрывающую лобок, зовущий взгляд ее темных глаз?
Директор покраснел, а этого человека трудно было чем-то смутить. Но все же он решил обратить дело в шутку:
– А что значит действительно любить картину? Это значит ощущать ее физически. Бальзак прекрасно это сформулировал, говоря о произведениях искусства и людях, которые ими любуются: «Они узнают знатоков, зовут их, шепчут им: „Сюда, сюда!“»
И он красноречиво описал нам картину Тициана: молодую женщину, ее слегка растрепанные волосы, волной ниспадающие на плечи, ее тело, вероятно, сразу после омовения, поскольку служанки на заднем плане суетливо вытаскивают из сундука платье, чтобы хоть как-то прикрыть ее наготу от посторонних взглядов… Наконец он заметил, что разглагольствует в одиночку, а гости молчат или потихоньку уходят, и попросил оставшихся рассказать об их мечтах. Мне давно уже хотелось провести ночь в музее, одному. Вполне банальное желание, но поскольку я об этом мечтал, то и высказал его вслух. Моему примеру последовали другие, и больше мы эту тему не затрагивали.
