— К Эмме и Вульфу, — добавила Сольвейг. — Я помню.
Затем девушка рассказала подруге, что постоянно думает об отце и пытается угадать, что он скажет, когда увидит ее, будет ли рад ее приезду.
— Мне тревожно. То есть я думаю: а вдруг его там нет? Ведь Харальд Сигурдссон набрал себе воинов. Может, они ушли куда-нибудь сражаться.
Эдит положила теплую ладонь на руку Сольвейг и прикрыла железный резец.
— Сражаться или умереть, — мрачно закончила девушка.
— А что ты думала до того, как уехала из дому? — спросила ее подруга.
— Я думала совсем о другом. Мне было так горестно и так одиноко! Поэтому я и решила отправиться в путь. Мне было страшно. Я была исполнена страха и надежды.
— Вот и сейчас тебе следует чувствовать то же самое.
— Я знаю. Но вдруг он пожалеет, что я приехала?
В глазах Сольвейг плескалось сомнение.
— Я повторяю про себя, что справлюсь. Что я сама добралась сюда от Трондхейма, а значит, у меня хватит сил позаботиться о себе. Иногда убеждаю себя, что попрошу помощи у Эдвина и Эдит. — Сольвейг говорила все громче. — Но вы ведь возвращаетесь в Киев.
— А что Михран? — спросила Эдит.
— И он тоже уедет. Он ведь проводник.
— Как ты думаешь, если бы ты сейчас была дома, решилась бы поплыть снова?
— О да! — вскричала Сольвейг.
Тут подал голос Эдвин:
— Все назовут тебя отважной. Но некоторые скажут, что ты безрассудна.
— Что это означает?
— Что тебе не хватает мудрости. Но я так не думаю. Ты знала, что путь будет долгим и многотрудным.
— И опасным, — добавила Эдит.
— Но если мы не будем рисковать… — продолжал Эдвин. — То есть можно сидеть дома у очага, помешивая жаркое, и ничего в нашей жизни не изменится. Или можно помолиться, выйти за порог и встретить неизвестность лицом к лицу.
Чем ближе подходил к концу их путь, тем больше привязывалась Сольвейг к своим спутникам. «Вы стали мне родными, — думала она. — Я не могу дождаться, когда мы приедем в Миклагард, но мне невыносима мысль о расставании с вами».
Сольвейг продолжала придавать форму костяной пластинке и улыбалась, работая. «Да, — думала она. — Вот что я вырежу. Но Эдит рассказывать не буду».
Однако она задала подруге пару вопросов. Во-первых, она спросила, как звали мать Эдит.
— Так же, как и меня. А что?
— Если ты родишь девочку, тоже назовешь ее Эдит?
— Откуда мне знать? Я смогу решить только тогда, когда увижу ребенка.
На четвертый вечер их странствия по Черному морю Сольвейг удила рыбу на один из крючков, что отдал ей Вигот, и вдруг заметила: хотя восточный ветер толкал их в сторону суши, вода под лодкой направляла их вдаль от берега.
— Дунай, — объяснил проводник, показав на берег. — Огромная река! Нас толкает речная вода.
— Я чувствую.
— А теперь последняя опасность. Нам нужно пересечь открытое море.
— Но не в этом же… стволе! — воскликнула Сольвейг.
— Мы поплывем ночью, — сказал Михран. — Под парусом пойдем в открытое море, очень далеко от берега.
— Это обязательно? — встревожилась Эдит.
— Выбора нет. — Проводник пожал плечами. — Дунай — могучий правитель. — Он протянул руку и похлопал Эдит по колену: — Мы справимся.
— Мы сможем! — настаивала и Сольвейг. — Мы же прошли через пороги!
Но потом она пожалела о своих словах и старалась не встречаться с Эдит взглядом.
— Опасность, — продолжал Михран, — это черные ветра, бури. Опасность — мы можем перевернуться. Если ветер подхватит нас, я опущу парус.
— А что, если и правда? — спросил Эдвин.
— Что правда?
— Перевернемся.
Проводник сжал губы и ровным голосом произнес:
— Очень далеко от берега. Других лодок нет… — Он не договорил.
— Но мы же сможем перевернуть ее обратно? — спросила Сольвейг. — Думаю, что сможем.
— Может, следующим утром. А теперь спите. Постарайтесь уснуть. Я проведу вас.
Но сон не шел к Сольвейг. Она вглядывалась во тьму до боли в глазах. Принюхивалась к густым ароматам летней южной ночи. Слушала шумный плеск воды, проносящейся под лодкой, и негромкий гул судна, и потрескивание мачты… Слышала, как надувался и трепетал парус…
Посреди ночи путников оросило теплым летним дождем.
Сольвейг вспомнила, как наставляла ее Аста: женщина, что носит под сердцем дитя, должна каждый день пить росу, что падает с Иггдрасиля — могучего ясеня, что распростер ветви над всем миром.
«Я думаю, что Эдит бы не повредило выпить немного этих душистых капель. Это защитит ребенка».
Вскоре снова пошел дождь — на сей раз проливной. Когда поток воды иссяк, Сольвейг увидела, как на востоке сверкают молнии, озарявшие в одну секунду и небо, и море, и их маленькую лодку.
Михран прочистил горло:
— Ну что, лодочница Сольвейг. Что скажешь?
— Ты спрашиваешь меня? — ответила девушка, ни на миг не отводя взгляда от зарева на востоке. — Гром и молния не исчезают, но и не подходят к нам ближе. Не спускай пока парус, иначе мы не продвинемся.
— Лодочница! — повторил Михран, и Сольвейг услышала в его голосе одобрение.
— Давай нести дозор вместе, — отозвалась она. — Один — это один. Вдвоем лучше.
Михран улыбнулся в темноту и повторил:
— Вдвоем лучше… И для них тоже, я думаю. Эдит и Эдвин.
— Ты хочешь сказать…
— Ты увидеть.
Опасность пришла. Но она была вовсе не такой, как ожидали Сольвейг или Михран. То была не молния, не порыв ветра, не затонувшее дерево, наполовину скрытое водой. Не течь ожидала их, не прожорливое морское чудище, не каменистый берег и не плавучий остров.
Когда на пасмурном горизонте начал загораться день, а Эдит, ее ребенок и Эдвин еще спали безмятежным сном, Сольвейг заметила, что за ними движется другое судно.
Михран вперил в него взгляд.
— Кто? — спросила девушка. — Кто они такие?
Проводник лишь повел плечами.
Корабль был гораздо больше их долбленки — всего немногим меньше, чем ладья Рыжего Оттара. Два паруса были грязны, под стать рассвету, и вскоре Сольвейг и Михран сумели насчитать на палубе по меньшей мере тринадцать человек.
— Может, их и больше. Может, кто-то сидит в трюме, — предположила Сольвейг. — Почему мне так страшно?
— Разбуди Эдит и Эдвина, — приказал ей Михран. — Скажи им, что я меняю курс.
Не отпуская паруса, он ухватился за рулевое весло. Он повернул его в сторону, и долбленка накренилась, разворачиваясь с юга на запад.
Корабль тоже повернул и стал быстро приближаться.
Люди на палубе завопили. Сольвейг, разбудив Эдит и Эдвина, спешно поползла к корме.
— Оружия нет, — сообщил ей Михран. — Я не видел.
И тут они услышали причитания.
— Женщины! — воскликнула Сольвейг. — С ними женщины!
Она увидела, что двое мужчин держат длинные захватные крюки. Они подняли свои орудия в зловещее небо и потянулись ими к долбленке… И только тогда Сольвейг заметила следы тления на лицах странников. Только тогда поняла, что на руках их не хватает пальцев.
— Прокаженные! — взревел Михран и в ужасе закрыл глаза рукой.
Загнутые, точно у ведьмы, пальцы крюков вцепились в лодку и мотнули ее в сторону. Эдвин и Эдит, все еще сонно потиравшие глаза, упали на дно лодки.
— Назад! — надрывался Михран. — Назад! — Он предупредил спутников: — Не прикасайтесь к их крюкам! Не смотрите на них! Не дышите рядом с ними!
Незнакомцы застонали, некоторые из них рычали.
Сольвейг все же посмотрела на них. Один протягивал к ней руки, и Сольвейг разглядела, что на одной из них у него два пальца, а на другой — три. Ладони были почти зелеными. Рядом стояла женщина с багрово-синими наростами на лице, каждый из которых был размером с бусину Сольвейг. Судорога сводила половину лица незнакомки, другая же была неподвижна, словно лед. Неподалеку крутился безносый мужчина с одной пустой глазницей.
— Не смотри на них, — умолял Михран девушку. — Ты станешь такой же.
— Нет, — ответила Сольвейг. — Не может такого быть.
Один из прокаженных воззвал к ним на языке, знакомом ей.
— Во имя богов, — вопил он. — Во имя любых богов, в которых вы верите: Мокоши, Одина, Христа или Аллаха…
Вокруг него сгрудились остальные. Они вопили, рыдали и рвали собственную плоть на куски.
— Во имя всех богов, — взмолился мужчина. — Подайте милостыню. Сколько сможете.
Эдвин встал и стянул с шеи маленький деревянный крест, украшенный серебром. Затем он тихо пробормотал что-то Эдит и оторвал от подола ее поношенной рубахи узкую полосу, завернул в нее крест и кинул на корабль прокаженных.
Увидев это, Михран сунул руку в карман, вытащил бронзовую монетку и подкинул ее, не глядя.
— Ты, — обратился он к Сольвейг.
— Что?
— Ты кидай.
— Что?
Эдвин протянул к ним руки:
