— Но стоит им оказаться рядом — жди беды.
— Рыжий Оттар рассказал мне про Бруни, — проронила Эдит.
— Правда?! — воскликнула Сольвейг.
— Да. Бруни убил Петера, двоюродного брата Торстена, и похитил его жену.
— Нет!
— Да. Ее звали Инга. Бруни похитил ее, возлег с нею и увез из Норвегии в Исландию. Бруни не знает, что Петер приходился Торстену братом. Торстен узнал его не только по имени, но и по гнилому зубу. Вот что он рассказал Рыжему Оттару.
— И еще он признал Бруни потому, что тот жил в Норвегии до того, как переехал в Исландию.
— Рыжий Оттар сказал мне, что Торстен отомстит за смерть брата, — продолжала Эдит. — И за позор Инги.
— Да, это его долг, — уверенно заявила Сольвейг.
— Но он заставил их поклясться, что они будут поддерживать мир до самого конца нашего пути.
— Теперь это уже не наш путь, — сказал Эдвин. — Теперь, когда Рыжий Оттар мертв.
— И это одна из причин, почему Бруни хотел, чтобы мы остались вместе, — добавила Эдит. — Чем больше людей, тем безопасней для него.
— Ну и крыса! — с негодованием воскликнула Сольвейг. — Но я не очень-то и удивлена. Правда.
— Что же, Сольвейг, — обратился к ней Эдвин. — Так вот чему вас учат ваши боги? Строить козни? Убивать? Око за око и зуб за зуб?
— Если женщину обесчестили, — ответила Сольвейг, — то за нее обязательно надо отомстить.
— И отомстить жестоко? — с вызовом спросила Эдит.
— И если человека ранили или убили безвинно, за него тоже надо мстить. Так было всегда.
— И будет до тех пор, пока все не станут слепыми и беззубыми, — тихо проговорил Эдвин.
Сольвейг почувствовала, как волосы на ее голове зашевелились от ярости, а румянец залил щеки и спускался по шее все ниже.
— Вы, христиане, — огрызнулась она, — такие всепрощающие! У вас глаза невинных агнцев! Вечно подставляете другую щеку, да? Во всяком случае, говорите, что подставляете.
— Сольвейг, — попыталась сдержать ее Эдит.
— И мямлите, как Слоти. Или вообще молчите!
— Не говори того, о чем потом пожалеешь.
— Вы, христиане, скоро подавитесь своим состраданием, — рявкнула девушка, — а убийцы будут гулять на свободе! И убийства не прекратятся!
— Сольвейг, а как могут ваши распри — ваша жестокая месть, кровавые убийства — быть лучше, чем примирение?
— Вы называете это распрями. А мы называем это справедливостью. Мы называем это законом. Мы называем это порядком.
Эдвин вздохнул и проговорил:
— Все так сложно в земном царстве.
— Нет, неправда! — выкрикнула Сольвейг. — И именно этого вы, христиане, не можете принять. Люди крестятся, потому что не могут вынести всей боли в Мидгарде. Им нужны пустые обещания о небесах. Вот что я думаю.
— Ох, Сольвейг! — воскликнула Эдит, и в голосе ее было столько понимания, столько печали… Затем она схватила Сольвейг и попыталась ее обнять.
— Вы, англичане, вечно считаете себя умнее всех! — прокричала та.
Сольвейг и Эдвин не говорили ни слова. Они причинили боль и друг другу, и самим себе. Эдит не могла придумать, как же их примирить.
Но вот Эдвин, помолчав немного, принялся читать нараспев отрывок из какого-то стихотворения:
Время летело,
корабль в заливе
вблизи утесов
их ждал на отмели…
«Нет тут никакого залива, — подумала Сольвейг. — И утесов тоже нет. Просто склоны, поросшие чахлым кустарником».
…они вступили
на борт, воители, —
струи прилива
песок лизали, —
и был нагружен
упругоребрый
мечами, кольчугами;
потом отчалил,
и в путь желанный
понес дружину
морской дорогой
конь пенногрудый,
с попутным ветром
скользя, как птица,
по-над волнами,
лишь день и ночь
драконоголовый
летел по хлябям,
когда наутро
земля открылась —
гористый берег,
белые скалы,
широкий мыс,
озаренный солнцем, —
они достигли
границы моря.
Сольвейг заслушалась, сама того не желая. «Он христианин. Он разозлил меня. Я думаю, нарочно. И все же…»
Слушая вполуха и размышляя о своем, девушка постепенно почувствовала к Эдвину почти такую же приязнь, что и раньше. Она осторожно улыбнулась Эдит и покачала головой.
Эдвин закончил свою песнь и обратился к ней:
— Давайте же не будем заканчивать наше долгое путешествие ссорой.
— Поглядите-ка! — Михран показал за правый борт.
Сольвейг, Эдит и Эдвин посмотрели. И увидели холм в дымке солнечного света. Он был весь застроен домами, и над их плоскими крышами вздымался необъятный купол.
— Что это?
Михран не отвечал. Эдвин раскрыл объятия навстречу зданию.
— Он парит, — изумилась Сольвейг. — Он будто парит в воздухе.
— Высоко на холме, — согласился Михран.
— Над холмом, — поправила его девушка.
— Тяжелый камень и известковый раствор, — объявил им проводник. — Святая София.
— Святая София! — вместе возгласили Сольвейг, Эдит и Эдвин, но тут дар речи покинул их, и они безмолвно уставились на храм.
Михран знал, когда лучше промолчать. Он наблюдал за своими спутниками, и уголки его губ подергивались.
— Что держит купол? — недоуменно воскликнула Сольвейг.
Михран кивнул с улыбкой и ответил:
— Вы увидеть.
Но сначала они увидели кое-что другое: по правому борту открывалась широкая гавань. Она кишела маленькими лодочками, деловито снующими туда-сюда.
— Тут не только ялики да кнорры, — воскликнула Сольвейг. — Тут уйма лодок, каких я раньше никогда не видела. Как они называются, Михран?
— Фелуки, — отозвался тот. — Маленькие лодки с веслами. И дахабии. И еще доу — вот те, с треугольными парусами. Это Золотой Рог!
— Золотой Рог? — вскрикнул Эдвин, порываясь встать, но затем передумал и опустился обратно на сиденье. — Гавань гаваней!
За входом в бухту по изгибу берега поднималась величественная стена. Если бы семеро человек встали друг другу на плечи, последний мог бы оказаться на ее вершине. Она простиралась от Золотого Рога по берегу Босфора и терялась вдали.
— Это ведь Миклагард, правда? — вслух спросила Сольвейг. Не то чтобы девушка сомневалась, однако ей хотелось, чтобы Михран подтвердил ее догадку.
Но тот просто улыбнулся и потер свои усы. Сольвейг глубоко вдохнула соленый воздух и шумно выдохнула.
— Да, это Миклагард, — сказала она.
В гавани царила суматоха. Носились взад-вперед лодки, на волнах покачивались туши животных да плавал навоз. Кричали люди, тонкие ароматы мешались с вонью…
Сольвейг охватили восторг и беспокойство; от волнения у нее встал ком в горле.
— Теперь мы каждый отправимся своею дорогой, — сказал им Эдвин. — Я — к императрице Зое. Эдит пойдет со мной.
— Эдит на базар, — предложил Михран. — Лучший рынок в Мидгарде.
— Эдит пойдет со мной, — повторил Эдвин. — Мы к императрице, а ты, Сольвейг, — к своему отцу.
— Да, — задыхаясь, ответила Сольвейг. Во рту у нее пересохло.
Эдвин кивнул:
— Где бы он ни был… Но нам надо встретиться. Надо убедиться…
— Да, — согласилась Эдит и взяла руки Сольвейг в свои.
— О Эди, — прошептала та.
— Завтра в полдень, — сообщил Эдвин. — На том месте, где мы оставим лодку.
— Нет, — возразил Михран. — Слишком много лодок. — Он задумался и через мгновение продолжил: — Тут есть водохранилище…
— Водохранилище? — переспросила Эдит.
— Под водой. Затопленный дворец. Воды хватает целому городу. Местные называют его вместилищем. — Михран раскинул руки. — Вода! Мечта!
«Вода, — подумала Сольвейг. — Мечта. Так прошел весь мой путь».
— Мы встречаемся там, — продолжил Михран. — В полдень. Завтра.
«И я сама словно сроднилась с водой. Вода мне теперь ближе земли».
— А я, — объявил проводник, — я иду с Сольвейг.
Девушка вздрогнула от неожиданности:
— Что ты сказал?
— Я иду с тобой.
Улыбка озарила глаза Сольвейг. Она потерлась лицом о плечо проводника.
— Я пообещал, — ответил тот.
— Да, но, Михран… Когда я отправлялась в путь, я была одна. Закончить его мне тоже нужно одной.
На миг Сольвейг смежила веки. Она снова была в лодке и гребла прочь от хутора, окутанного ночной мглой. А потом она плыла под парусом, неслась впереди восточного ветра.
— Эгир, — взмолилась она. — Не кричи на меня на буйном языке своих волн. Ран, не лови меня в свою гибельную сеть. Подымите меня, принесите меня к Миклагарду.
На рынке у каждого торговца были свои особые выкрики и уловки.
Один темнокожий человечек, похожий в своих шафранно-багровых одеяниях на причудливую заморскую птичку, пронзительно восклицал «кориандр, корица, зира!», а потом «имбирь, перец, мускат!», выстреливая эти две фразы словно из лука и повторяя их снова и снова. Некая женщина так низко склонилась перед Сольвейг, что пальцами чуть не коснулась земли, а затем капнула ей на щеку благовонием столь тонким, столь травянисто-свежим, словно первый день весны. А еще один продавец разжал пальцы Сольвейг и вдавил ей в ладонь жемчужину. Затем, улыбнувшись своей белоснежной улыбкой, он забрал сокровище обратно.
