— Не вздумай на меня напасть, — сказала она. — Я не убью тебя, но тебе будет унизительно. А мне это не подходит.
— Почему?
— Ты должен мне соответствовать, — повторила Афина. — Значит, унижаться тебе нельзя. Ты мне такой станешь неинтересен.
Одиссей встал и смело взглянул ей в лицо.
— Вот так, — подтвердила она.
Мрак вокруг них снова сгустился.
— Мне здесь нравится, — услышал Одиссей голос.
Он провел руками сквозь темноту.
— Не прикасайся. Тебе придется испытать много всякого. Ты готов?
— Да.
— Я хочу, чтобы ты стал первым среди них.
— Ты пустишь меня в город?
Она рассмеялась.
— Значит, ты пришел не за этим?
Из темноты показалась нежная женская ручка, удерживающая ясеневое копье.
— Длина одиннадцать локтей. Это посвящено мне. Я только что взяла его в своем храме.
— Я…
Он протянул руку.
— Ты пришел не за этим. Тебе захотелось отобрать смуглую красавицу у Афродиты, не так ли? Это похвально. Ты мой, Лаэртид! Ты такой же, как я. Тебе не нужна красавица, но ты желаешь ее отобрать и присвоить.
— Меня потянуло к ней. Прости, богиня… Какая-то сила, я не мог ей противиться…
— Это была я.
Одиссей заговорил. Он нес все, что приходило в голову, открывал душу, просил, извинялся, рассказывал свои мечты, изливал старые обиды…
Вдруг он ощутил пустоту. Потом, в течение жизни, ему придется многократно изучить это ощущение. Внезапно нахлынувшая утрата. Он научится с этим справляться.
Чувство, когда бог покидает.
В случае Одиссея — временно.
В душе Елены происходила схватка между Афиной и Афродитой. Елена ни о чем таком не думала и не догадывалась, ей казалось, что она просто потеряна в городе северян, потеряна навсегда, бесполезно ждать, надо искать какой-то другой смысл.
Никто не придет, она не вернется.
Ахеец открыл ей себя, подвесил свою жизнь на волоске, а ей разрешил перерубить, можно даже ногтем оборвать волосок. Он забрался в крепость врага, сам, с раной в боку… Теперь, правда, рана затянулась. И все из-за нее… Всего лишь из-за нее. Не из-за тайны жены Менелая, она видела и была уверена, что нет, тайна служила ему поводом и оправданием в собственных ахейских глазах.
И что ей было с ним делать?
Ведь судьба Париса тоже качалась на волоске, на естественной нити той же толщины и надежности. Парис подвесил ради нее целое царство, которое ему вдобавок не принадлежало.
Безумцы!
И ничто внутри нее не подсказывало: так хорошо, а так, наоборот, очень плохо. Сохранить верность Парису? Но разве стояла эта задача, разве эту задачу поставил перед ней тот, единственный? Если он не требовал сохранить верность себе, то при чем тут Парис?
Отдаться ахейцу, уступить горящему взору воина, готового безропотно подставить шею под меч? Но зачем?
Нет-нет, она не была холодна, снег, чудо севера, давно растаял, и сердце ее откликалось и одному, и другому. Но ни один, ни другой не могли стать ее повелителями. Потому что повелитель уже был однажды, и он твердо пообещал возвратиться.
Елена не верила. Но еще ждала, может быть, по привычке.
Она зашла в храм Афины, потом долго смотрела со стены на рощу Афродиты. Все только запутывалось. Елена не знала, что Афина с Афродитой поселились у нее в голове, вторгаются в ее мысли и что окончательно захватить ее и уничтожить им мешает смешная причина: каждая надеется на свой успех.
В храме Афины Елена решилась принять Одиссея следующей ночью… Если раньше его не схватит и не казнит ночная стража.
Но глядя на рощу за пределами Трои, недоступную по вине данов, Елена снова засомневалась, с нежностью думая о Парисе.
Отчего бы? Что за перемена настроений!
В душе спартанской Елены, далеко на юге, где не бывает ни снега, ни льда, никто не боролся с Рамзесом; ее спокойную безмятежность не посещали воспоминания. И богиня Исида не заглядывала, египетское подобие Афродиты. А кого-либо похожего на Афину у древнего пантеона и вовсе не было.
— Мне кажется, я должен сделать что-то великое, — сказал Парис, овладевая возлюбленной.
— Мне кажется, я уже сделал все, что мог, — сказал Рамзес Великий, поглаживая светлые локоны дочери Тиндарея.
— Ты совершил подвиг, начав эту войну, — ответила Елена.
— Я уверена, что ты еще совершишь не один подвиг, — ответила Елена.
— Ты действительно так думаешь? — спросил Парис.
— Где ты видишь для них время и место? — спросил Рамзес.
И Парис вошел в нее поглубже, как можно крепче сжимая в объятиях.
А Рамзес просто мудро усмехнулся.
От дельты реки Хапи, известной европейцам под именем Нила, Трою, известную египтянам под именем Велуссы, отделяло более 6000 греческих стадий, или менее 3000 египетских схенов, или, проще говоря, около 1250 километров.
Соединяло — одно имя.
— Я так до сих пор и не понял: ты Елена или нет. Мне даже уже все равно.
— Я тоже не убеждена, что тебя зовут Одиссей.
— Почему? Имя как имя.
Девушка вдруг лукаво улыбнулась.
— Мое имя забудется, — сказала она, — а твое напишут на стенах.
— На Троянской стене?
— Не обязательно. Какие-то стены падут, какие-то будут стоять. Напишут рядом с именем Агамемнона, но напишут и отдельно.
Она рассмеялась.
— Ты понимаешь, ахеец?
Елена ожидала, что он ответит: «Нет», но Одиссей сказал:
— Да.
Его взгляд снова стал сумасшедшим — с ним такое регулярно случалось. И он добавил:
— Наши имена напишут вместе, рядом — твое и мое.
В этот раз Елена не уступила. Она помогла ему спрятаться в храме Афины, а сама ушла в дом.
Но Афина с Афродитой встречались не только в голове бывшей египетской рабыни. Они сошлись в роще, в той самой. Восторженно заливались птицы, радовались деревья, и Афина сказала:
— Как видишь, я согласилась поговорить в твоем священном месте.
— Это не моя роща, — ответила Афродита.
— Чья же?
— Их! — богиня страсти сделала широкий жест в сторону Трои. — А теперь, может быть, и их тоже… — и она указала на лагерь Агамемнона.
Афина стояла недвижимо. Афродита обошла ее по кругу, разглядывая с детским интересом.
— Как будем делить девчонку? — спросила Афина.
Афродита невинно рассмеялась. Ее смех как-то неуловимо соответствовал солнечным лучам, проникающим сквозь листву, лету, синей полоске моря вдали, даже красоте очертаний соперницы, которую она рассматривала.
В отличие от Афродиты, Афина противостояла остальному миру.
— Хочешь, я ее тебе уступлю? — произнесла несколько томно Афродита и протянула руку.
— Нет. Не мне. И не такой ценой.
— Я не говорила ни о какой цене, — отступила богиня красивых девчонок и влюбчивых мальчишек.
— Я сама скажу о цене. Я предлагаю договор.
— Да, милая?
— Для поддержания рейтинга твой избранный должен быть привлекателен, не так ли? Что хорошего, если он запомнится сладострастной скотиной?
— Ну-ну… — урезонивающе протянула Афродита.
— Я думаю, он и сам жаждет подвига…
— Разве что на прекрасной даме, да и то не с первого раза…
— Я не буду против если он убьет Ахиллеса!
— Что?
— Это достойное предложение?
Афродита задумалась.
— Но что же ты хочешь взамен? Я не понимаю, что? Чтобы она изменила Парису? Но что это тебе даст? Ты же знаешь, в самом процессе любви никто не сравнится с ним, никто, этого быть не может, по природе, по определению…
— Я хочу, чтобы мой избранный прикоснулся и к твоей славе.
— Ты потеряла юность и нервничаешь, Ника.
— Ахиллес. Его жизнь в обмен на пару ночей.
— Но, послушай, он ведь даже не твой избранный! Ты уверена, что можешь его отдать? Он не твой…
Обе замолчали. И, поймав мгновенье, в это молчание осторожно, нежно, очень вкрадчиво, мягкими-мягкими шагами вступили звуки флейты. Мелодия скользила по роще Афродиты, и ненавистница флейты Афина забыла ненадолго, что это за инструмент. Мелодия успокаивала и помогала услышать друг друга, мелодия несла гармонию, просто так, в подарок, неожиданно и бескорыстно.
— Ахиллес больше не нужен, — раздался музыкальный тон, невидимый голос.
И бессмертным взорам стало доступно еще одно совершенство.
— Я считаю, — сказал Аполлон, — что если бы вместо Геры в известной триаде выбора в лесу присутствовал бы я… — он сделал эффектную паузу и непринужденно принял позу, в которой был особенно прекрасен, — то вас, мои дорогие, выбирали бы гораздо, гораздо реже.
— Даже мужчины? — поинтересовалась Афродита.
— Без-раз-лич-но.
Минувшей ночью Кассандра увидела весь, до капельки, до последнего эпизодика — весь строй божественной поэмы. Она разучилась ненавидеть героя мирмидонян, теперь это был ее герой. «Ахилл…» — произнесла она раз сто перед сном. Страшный образ заслонил другого убийцу, долго будоражившего ее воображение — Геракла. Гектора Кассандра любила как живого человека, но эти — были выше жизни. Ахилл оказался выше жизни даже сейчас, после всего, когда Гектор мертв, а он, сын Пелея, жив.
