Офицеры гренадерского полка выслушали рассказ мальчишки в мрачном молчании. Орудия потеряны, бригада – целая бригада! – парадным маршем отправилась на небеса. И едва ли лучшая участь постигла муромских егерей. Немцы наступали зло и решительно, били в слабые места, смело обходили сопротивлявшиеся до последнего роты, врезаясь всё глубже и глубже в расположение Второго корпуса. То здесь, то там в чащах вспыхивала перестрелка – там ещё дрались, видно, остатки передовых полков.
– Ну что? – Плачущего поручика увели. Перед Росским стоял мокрый с головы до ног, перемазанный грязью унтер-разведчик. Один из троих, отправленных вперёд.
– В лесах токмо немчура, ваше высокоблагородие. – Даже сейчас гвардионец докладывал, вытянувшись во фрунт и чётко выговаривая титулование, не сбиваясь на привычное армейцам «вашбродь». – Из наших – по дороге батальон подполковника Сажнева отступает. И к ним ещё немало народа прибилось. Общим счётом кроме югорцев, ещё сотни четыре, кабы не все пять.
– Первая хорошая новость. – Лицо Росского посветлело. Одобрительно заворчали что-то и его батальонные. – Ай да Григорий Пантелеевич. А кроме стрелков – никого? Что с полками Пятой дивизии?
– Неведомо, ваше высокоблагородие, – развёл руками унтер. – Люди его высокоблагородия подполковника Сажнева говорят, что к ним из суждальского полка да из олонецкого народ приблудился, а про муромцев никто ничего не слыхал. И командир бригады его высокоблагородие полковник Желынцев без вести сгинули.
За спиной Фёдора Сигизмундовича кто-то скрипнул зубами. Он мог себе это позволить.
– Ступай, молодец, обсушись, – отпустил гренадера Росский. – Вот тебе рубль. Пока ещё награда придёт…
– Премного благодарен, ваше высокоблагородие!
– Ступай, – повторил Фёдор Сигизмундович, чувствуя, как сжимаются кулаки. – Егерская бригада Борисова, олончане и муромцы. Суждальцы из бригады Желынцева. Да ещё и про Ростовский полк той же бригады ни слуху ни духу. Это… это вся Пятая дивизия, господа.
– Накрыли на марше, Фёдор Сигизмундович. – Начальник штаба подполковник Вяземский встал рядом, склонился над картой. – По диспозиции Ростовский полк должен был огибать Лабовскую мызу с севера, так что скорее всего их загнали в Апсальскую топь.
– Откуда знаешь, Михаил Константинович?
– Я ж из этих краёв, хоть и не остзейский барон, – бледно улыбнулся начальник штаба. – Матушка Софья прадеда парой деревенек пожаловала… Гиблое место. Пламмет не дурак, а его прознатчики тут всё загодя излазили, да и для чухонцев здешних немцы – господа, коим услужать надобно, мы же… А, пошло оно к воронам, не до того! Главное, знает Пламмет, куда наших гнать.
– Знает… Ты бы, Михаил Константинович, отправил две роты навстречу Сажневу.
– Будет исполнено, – кивнул Вяземский, и Росский внезапно понял, как он рад, что Миша тоже здесь, в этих забытых Богом, но не Пламметом Ушах.
– Там артиллерия прибыла! – крикнул кто-то от дверей избы. – Две батареи, лёгкая и тяжёлая, из корпусной дивизии.
– Ставить на позиции, немедля!
Спустилась ночь. В темноте не сможет воевать даже такой лихой рубака, как фон Пламмет. Его эскадроны и пешие роты рассеялись, растянулись, гоняясь за остатками выдвинутых вперёд русских полков. За ночь бравому пруссаку предстоит собрать своих, дать отдых людям и коням, чтобы с рассветом идти дальше.
Второй корпус зашатался, словно былинный богатырь, ошеломлённый внезапным ударом. Его авангард подался назад под прусским натиском, а тыловые колонны ещё маршировали или стояли лагерем, не подозревая о нападении.
И никто не знал, что случилось со штабом, с головой. Тело силача ещё могло двигаться по инерции, но если голова не возьмёт всё на себя – витязь рухнет окончательно.
* * *
Батальон Сажнева разросся. Словно текучая вода, вбирающая в себя неприметные и крошечные капли, он притягивал и принимал не лишившихся сердца и смелости людей – из разбитых олонецкого и суждальского полков, из попавших под вражий удар муромцев, кому хватило удачи прорваться на юг. Подходили даже ростовские, шли лишившиеся орудий, чёрные от злобы артиллеристы Карпина – этих уцелело совсем немного, а сам Карпин, оказавшись в кольце, с немногими живыми к тому времени офицерами взорвал ещё остававшиеся зарядные ящики – прихватив с собой для последнего доклада целую волну атакующих «волков».
К Заячьим Ушам подполковник Сажнев вывел четырнадцать сотен штыков, вдвое больше, чем исходно насчитывалось в Югорском батальоне.
Брели медленно, под вновь хлынувшим сплошным дождём, смешанным со снегом. Погода, когда и полевая мышь на улицу носа не высунет, голодный волк отлежится в логове, а солдаты шли, поддерживая друг друга, тащили раненых на самодельных – две жердины да шинель – носилках.
– Перестарались твои зимовички, – буркнул Сажнев оказавшемуся возле него Петровскому. Командир югорцев с верным Фимкой отступал последним вместе с лучшими стрелками. За развёрнутыми полотнищами дождя и снега незримыми тенями вились вражеские всадники, не отпускали, но и не лезли на рожон, дорого заплатив за науку.
– Никак нет, вашбродь, – возразил унтер. – Дожжь послали, так теперича с дороги и вовсе не свернёшь. Тяжелы ихние драгуны, увязнут.
– Ишь, стратег, – только и хмыкнул Сажнев. Уже поворачиваясь, услыхал негромкое: «И тот, что вкруг нас крутился, глядишь, иной добычи искать станет…»
Григорий Пантелеевич замер.
– Ты о чём, Петровский?
– Виноват, ваше высокоблагородие. – Унтер опустил голову. – А всё нейдёт у меня из головы тот… который… ну, в общем, что за нами увязался. Ещё на той стороне Млавы. Тропу закрыть норовил, чтоб заблудиться бы нам в трёх соснах, да и достались бы тогда ему на зубок…
– Ну уж это ты точно сказки рассказываешь! – не выдержал Сажнев. – Кто это такой?! Упырь, что ли?
– Никак нет, ваше высокоблагородие, упырей – их завсегда видать можно и отогнать тож. – Петровский то ли не понял шутки, то ли не желал шутить. – А это… нежить какая-то, у нас про таких говорят – кто меж двух миров остался, меж живыми да мёртвыми, ни туда ни сюда приткнуться не может. Но и не привидение. Их-то мы, ваше высокоблагородие, во всех видах видывали.
Сажнев только покачал головой.
– Языком только мне тут не болтай, Петровский. Панику среди солдат не сей.
– Никак нет, ваше высокоблагородие, и в мыслях такового не имею! Нешто ж я не знаю, что у страха глаза велики?!
– А раз знаешь, то и помалкивай.
«Вот ведь тоже, выдумает унтер всякое, а потом уже и самому казаться невесть что начинает», – мелькнуло напоследок в голове у Сажнева.
