балагане…
— Извините, Павел Иванович, но я никак не могу отделаться от ощущения, что вы гораздо старше, чем выглядите. Простите, но никакой вы не абитуриент, и не студент, даже не аспирант, вы вполне сформировавшийся ученый! А все непонятное меня интригует, как и эти ваши чудесные открытия, которые бесценны! Я был прав в своих предположениях, и вы это блестяще доказали, дорогой коллега!
От такой похвалы в иное время Павел бы зарделся маковым цветом — профессор был скуп на такие оценки. Сам он в той своей другой жизни был учеником Сергея Константиновича, защитил кандидатскую при его жизни, и позже докторскую диссертацию. А через два месяца его научный руководитель и друг, именно друг, несмотря на огромную разницу в возрасте, тихо ушел из жизни — война, прожитые годы и болезни взяли свое. Но сейчас до этого очень далеко, и он сможет использовать отпущенное время куда плодотворнее, тем более, что встреча состоялась на пять лет раньше намеченного в том времени срока.
— Я так, понимаю, что нет нужды расспрашивать вас о битве на Каталаунских полях и прочих моментах, о которых не нужно рассказывать человеку, владеющему отточенным научным инструментарием. Это пригодно для опроса студентов, но никак не вас. А потому я жду внятных объяснений сего необыкновенного случая — как в юном теле оказался ученый? И замечу сразу — в феноменальные дарования не поверю, там гениальность, а за вами долгие года практики, это сразу чувствуется.
Павел стойко выдержал взгляд, прекрасно осознавая, что настал «момент истины». Как он и рассчитывал, профессор оказался на вступительных экзаменах — по своему обыкновению сидел в стороне и слушал ответы абитуриентов — была у него такая причуда, вполне позволительная для маститого ученого, старого друга академика Павловского. Да и сам Сергей Константинович хотя и был вечным оппонентом, однако и ценителем Льва Гумилева, что сейчас работал в НИИ, при географическом факультете ЛГУ. Не давал «добить» сына Николая Гумилева и Анны Ахматовой, хотя не мог не понимать, что такое вредно и для собственного здоровья, и карьеры, особенно во времена всесильного Жданова.
Экзаменатором у него был «Ступа», пока еще доцент и кандидат, с рыбьим взглядом вечного недовольства. Прозвище дали ему студенты от поговорки «толочь в ступе воду». Если бы Никритин отвечал, так как принято, доцент бы его «обласкал» отличной оценкой, покровительственно изрек, что рад будет обучать сего даровитого юношу, и отпустил восвояси. Но билет попался такой, что напрямую соприкасался с будущей докторской диссертацией «ступы», и Павел выступил — словно его оппонент на защите. И начал говорить такое, что профессор моментально встрепенулся, подсел поближе и сам вступил с ним в дискуссию.
И началось, и завертелось на полчаса, не меньше. Лишь покашливание доцента, словно простывшего на морозе, прервало беседу на самом интересном месте. Действительно, нехорошо получилось — вступительные экзамены все же идут, абитуриенты билеты вытягивают, надеясь выловить самый «счастливый» из них. Оценку он получил от заведующего кафедрой, размашистую, и с такой же подписью. И тут же был увлечен чуть ли не силком в кабинет, где разговор продолжился и растянулся еще на пару часов. А теперь наступила развязка, к которой и стремился Павел.
— Сергей Константинович, представим на секунду, что ваше сознание сейчас перенеслось в ваше собственное тело, но на сорок четыре года раньше. На дворе 1934 год, и до начала Великой Отечественной войны остается всего, или целых — тут как посмотреть, семь лет.
Павел посмотрел на внезапно побледневшего профессора — взгляды встретились, словно отточенные клинки стальных шпаг. И отлетели с искрами — по крайней мере, так показалось Никритину. И он еще раз взглянул прямо в глаза, покачал головой. Профессор только достал платок из кармана, и вытер выступившие на лице капли пота — то ли от кабинетной духоты, несмотря на открытое окно, либо от волнения.
— У вас глаза старого человека, много чего повидавшего в жизни. И не раз убивавшего других — видел я не раз такие на фронте, — тихо раздались слова профессора, который поднялся со стула. Сергей Константинович подошел к двери, закрыл ее на ключ. Вернулся к столу, уселся — пододвинул к Павлу большую пепельницу.
— Курите, что же я, по вашему пальцу видно, что дымите сигаретами — чуть желтоватое пятно на нем, весьма характерное.
Никритин закурил, да и профессор задымил папиросой, в кабинете воцарилось молчание, но отнюдь не тягостное. И нарушено оно было после того, как окурки были потушены в хрустальной пепельнице.
— Сколько вам лет на самом деле?
— В день смерти шестьдесят два года было, только день рождения отпраздновал — начало мая на дворе было — 2023 года.
— Однако, — покрутил головой Сергей Константинович и тут же закурил папиросу. То, что он не отринул слова Павла, не рассмеялся в лицо, говорило о многом — все было воспринято крайне серьезно. Ни слова о сумасшедшем, о безумном, о том, что просто не может быть воспринято наукой.
— Теперь я понимаю, почему вы так заговорили на экзамене — хотели сразу привлечь мое внимание, — слова прозвучали не вопросительно, а утвердительно, констатируя факт как определенную реальность.
— Вам это удалось в полной мере, Павел Иванович. Но почему вы выбрали именно меня?
— Дело в том, что в той моей прожитой жизни, через пять лет я стал бы вашим аспирантом, а вы моим научным руководителем…
— Давайте об этом поговорим предметно, дорогой коллега. И о теме исследования, и о многом другом! Только коньяку выпьем, а то ум за разум заходит!
— Никто не знает, что я пишу стихи, никто. Кроме тебя, — Сергей Константинович тяжело поднялся со стула, подошел к открытому сейфу и достал оттуда обычную ученическую тетрадку. Вернулся, положил ее перед Павлом, и чуть не рухнул на стул, даже деревянные ножки заскрипели.
— Здесь все три стихотворения, ты мне привел семь. И знаешь, что интересно — строчки четвертого у меня здесь, — профессор прикоснулся ко лбу ладонью, — и на бумагу я их еще не помещал, а ты их знаешь. Теперь верю, что после моей смерти эту тетрадь передали тебе, согласно моей последней воле. Может, ты знаешь, какая она будет?
— Знаю, — глухо отозвался Павел, и открыл тетрадь на последней странице, — у вас нет детей, Сергей Константинович, а свою тетрадь вы завещали именно мне, написав вот здесь, в конце, что видели во мне не только ученика, но и сына. А я ваши стихи запомнил на
