– Тогда где же? На выставке?
– Нет, раньше. В Google.
Я вытаращил глаза:
– Ты встретила меня впервые в Google?
Н-да, поистине, наше время убило романтику. Пас продолжала:
– Именно в Google. Мне захотелось узнать, что это за болван настрочил статейку о моих работах. Я зашла в Google и увидела твою фотографию с какой-то блондинкой. Очень даже красивой. И ты очень даже нежно держал ее за руку.
– Я вообще очень даже нежный.
– Ты-то? Да ты просто ледышка! Ладно, рассказывай про блондинок.
Я прижал палец к ее губам и твердо сказал:
– Слушай, Пас, мне не нравится этот разговор. Я могу ответить тебе по поводу блондинок, и ты будешь сильно разочарована, но потом ты перейдешь к рыжим, к чернокожим, к азиаткам…
– А ты спал с уродинами?
– Конечно. Когда любишь женщин, любишь их всех без разбору.
– Что-то на тебя не похоже.
– Не знаю. Но с уродинами это вдвойне захватывающе. Потому что они щедрее на любовь.
– Ты хочешь сказать, что они дают больше, чем другие?
– Нет, они плачут от наслаждения. Плачут от счастья, как перед чудом. Но это если они действительно очень уродливы.
– Какой же ты… chulo![156]
– Ты этого хотела, вот и получила.
– Думаешь, что теперь, если ты доведешь меня до оргазма, я заплачу?
– Тебя трудно довести до оргазма. Ты поднимаешь планку очень высоко.
– Ну будь серьезнее.
– А я и говорю серьезно. Я вправду нахожу, что ты поднимаешь планку слишком высоко. Что ты требуешь слишком многого. Нужно быть сверхчеловеком, чтобы тебя удовлетворить.
Ее взгляд погрустнел.
– Что с тобой, дорогая?
– Ты больше не хочешь меня?
– Ну вот, так я и знал, что этим кончится. Не говори глупостей.
Пас тоскливо взглянула на меня из-под длинных ресниц. И мне стало больно, потому что в ее глазах читалась непритворная тоска. Она уже не шутила.
– Ты не считаешь меня уродиной сейчас, когда я так безобразно выгляжу?
– Да перестань ты, ради бога!
– Тогда почему ты не говоришь мне, что любишь?
– Но я же только это и говорю.
– Очень редко.
– Может, и так. Я ведь, как ты выразилась, ледышка. Да еще и боязлив. Ты ведь говорила, что я боязлив?
Она не спускала с меня глаз. Ей хотелось не только слышать правду, но и видеть ее.
– Ты теперь спишь со мной реже, чем раньше.
Я не стал спорить, не стал доказывать, что это целиком и полностью ее вина. Я взял эту вину на себя, раз она, образно говоря, открывала передо мной двери. И более того…
– Может, это потому, что мне страшновато, – сказал я. – Вдруг я начну долбить по маленькой головке, которая там, внутри.
Ее рука скользнула вниз по моему животу.
– Ну как, убедилась, что я тебя хочу? – сказал я.
Я обожал разговаривать с твоей матерью. Без сомнения, потому, что это случалось теперь довольно редко. Она не любила говорить на интимные темы.
Но стоило ей почувствовать себя обиженной, как она приходила в бешенство, изливала свои чувства так свирепо, что сопротивляться было бесполезно. Даже царапаться могла, без всякой причины. И это не фигура речи: она пускала в ход ногти, оставлявшие багровые отметины, но еще больнее ранила языком, ни с того ни с сего называя меня идиотом. Когда она ругалась по-испански – gilipollas, carbon, hijo de puta, – это хоть звучало как-то симпатично, но от слова «идиот» меня бросало в дрожь.
Большинство творческих личностей обожают говорить о себе, но Пас этого терпеть не могла – может быть, из-за своего испанского детства. Из-за тех ужасов, которые гражданская война принесла ее семье и которые так и не забылись. Люди наследуют от своих предков генетические недостатки, так почему бы им не наследовать их скорбь, их муки? Позже я узнал, что в семье Пас были и другие трагедии. Дядя, погибший от героина во времена Мовиды[157]. И еще кое-что, рассказанное впоследствии урывками. Кроме того, она приехала совсем одна в чужую страну: «Не могу тебе это объяснить, но приезжие никогда не чувствуют себя как дома».
– Даже со мной? – спросил я, улыбнувшись.
– Даже с тобой, – без улыбки ответила она.
А может, у нее была еще какая-то боль, которой она со мной так и не поделилась.
И как же я был счастлив, когда она все-таки расслаблялась, поверяла мне свои чувства. Такие разговоры я действительно обожал.
Увы, на следующий день у нас состоялся совсем другой разговор. Которого я всеми силами старался избежать. Избежать ради нее.
Во всем была виновата актуальность.
И полемист, которого Анри пригласил к себе на ужин.
В то время полемистом – от греческого polemos, что значит «война» – называли мужчину или женщину (хотя мужчины преобладали), чьей специальностью было обсуждение в СМИ всего на свете – как правило, по принципу «черное-белое», не вдаваясь в нюансы. Актуальность служила полемисту выменем, к которому он присасывался, как электродоилка. Я говорю в единственном числе, хотя полемисты частенько выступали и группами. Или как минимум парами. Для того чтобы не пялиться на телезрителя или слушателя, каждый из них должен был смотреть на оппонента, как на себя в зеркало. И таким образом утверждаться во мнении, что его слушает вся эта чертова страна. Ты видишь, в какой трудный интеллектуальный, полностью бинарный контекст скатывалась эпоха? Благодаря полемистам мир сохранялся под видом конфликта. Зрители выбирали своего чемпиона, а потом, когда радио– или телепередача заканчивалась, каждый преспокойно возвращался на свои позиции.
Проблема состояла в том, что на ужине у Анри оказался один-единственный полемист – плюгавый, с волосатыми ноздрями. И еще в том, что главной новостью дня, вызвавшей поток сообщений агентства Франс-Пресс, а значит, возбудившей и полемистов, стали, на мою беду, акулы. В Египте они сожрали каких-то украинок, а на острове Реюньон – серферов. И это послужило поводом к оживленной полемике: опасны ли акулы для человека? Нужно ли разрешить охоту на акул?
Я, конечно, вздрогнул и посмотрел на Пас, до этого рассеянно ковырявшую вилкой летний салат. Не нужно было долго думать, чтобы понять, кто здесь станет полемистом номер два.
Я был в отчаянии. Ну что ему дались акулы, когда этим летом произошло столько других событий, дающих богатейший материал для полемики?!
Например, война в Сирии, где истребители бомбили мирные города и селения. Настоящий ремейк Герники, даже если не нашлось второго Пикассо, чтобы возбудить негодование общества.
Или Европа, погружавшаяся в пучину кризиса. Этой зимой грекам пришлось топить печи мебелью, чтобы согреваться. А в СМИ если и говорили о Европе, то лишь обливая ее грязью. Хотя могли бы и вспомнить, что в мифологии Европой звали царевну, соблазненную быком, который, посадив ее к себе на спину и переплыв море, явил свой истинный лик – лик повелителя богов Зевса и грубо овладел ею под каким-то платаном. Если уж кого-то жалеть, так это ее – нашу несчастную Европу!
