Лишь тонкие усики и живые глаза напоминали о прежнем графе Лопухине. Да и голос сразу выдал не свойственное графу беспокойство:
– Жив?
– Кто? – спросил Розен, чтобы подразнить, и приложил ладонь к уху.
– Черт бы вас побрал, полковник! – крикнул Лопухин. – Цесаревич! Я о нем спрашиваю!
– Да вон он воздухом дышит… Но черт возьми, как вам удалось?..
– После!
…Свистели боцманские дудки, и обе команды, выстроившись на шканцах, кричали «ура». Кричали и махали фуражками Пыхачев, Враницкий и Розен. Не кричал лишь цесаревич. Завидев Лопухина, его императорское высочество изменился в лице и, не обращаясь ни к кому, бросил лишь одно слово:
– Цербер!
Мало кто из офицеров его услышал, а услышавшие тотчас отвернулись, дабы не являть не лишенных ехидства улыбок в ответ на искреннее горе наследника престола российского.
– Ого! – сказал Розен, пиная ногой рельс. – А они быстро учатся.
Шагнув на шпалы, полковник прищурил глаз – должно быть, надеялся уличить японцев в неравномерной ширине колеи рельсового полотна. Не уличил: рельсы лежали ровно, как две натянутые стальные струны. Тогда попинал рельс и хмыкнул:
– Узкоколейная…
– Нехватка места, – объяснил Лопухин, указав тростью на аккуратные деревянные домишки, налепленные столь же тесно, как иной раз гнезда ласточек под карнизом, и подобравшиеся к самому полотну железной дороги. О полосе отчуждения здесь либо совсем не имели понятия, либо свели ее к двум-трем шагам. – Япония густо населена, а равнин мало. Каждое строение отнимает место у рисовых полей. Тем более железная дорога. Вот и экономят. Не металл экономят – место.
– Вы полагаете, металла у них хватает?
– А вы взгляните вон туда. Что это, если не береговая батарея?
– Да я уж обратил внимание. «Победославу» против такого калибра и трех минут не выстоять, да и линейному кораблю не поздоровится. Но ведь пушки-то английские?
– Японские, представьте себе. Рельсы, кстати, тоже японские. Давно ли британцы произвели здесь фурор своей разборной узкоколейкой? И вот – пожалуйте любоваться. В следующем году японцы дотянут ветку до Токио, и я не удивлюсь, если они пустят по ней свой собственный, а не английский, паровоз. Этот народ действительно наделен большими способностями. Не скажешь, глядя на них, верно?
Последняя фраза графа относилась к нескольким зевакам, рассматривающим с почтительного расстояния двух незнакомых гайдзинов.
– Коротышки, глупые на вид, – сказал Розен. – У этих ротозеев вид деревенских дурачков. А поглядите-ка вон на ту фурию. Что у нее с ногами?
– Понятия не имею, – пожал плечами Лопухин. – Возможно, результат работы на рисовых полях. Если всю жизнь бродить в жидкой грязи, еще и не так, пожалуй, скрючит. Н-да, зрелище не из приятных… Но ведь улыбается! Вы заметили, сколько на улицах улыбающихся лиц?
– А Канчеялов говорил, что японцы – коты, – молвил Розен. – Что-то я не припоминаю ни одного улыбающегося кота…
– Наверное, он говорил о самураях, а эти – простолюдины.
– Совершенно справедливое замечание, – осмелился наконец вставить словечко консул, вызвавшийся самолично сопроводить Розена и Лопухина в первую прогулку по Иокогаме. Консула звали Аристид Тимофеевич Посконников. Был он низок ростом, упитан, редковолос, часто промакивал широкий лоб носовым платочком и потел, как видно, не столько от удушающей августовской жары, сколько от волнения. Шутка ли – сам наследник российского престола здесь! Имея скромный чин надворного советника, Аристид Тимофеевич отнесся к Розену и особенно Лопухину с крайним почтением, чуточку отдающим низкопоклонством. Но в качестве знатока страны был полезен.
– Да-с, да-с! – закивал он, искательно заглядывая в глаза. – Самураи – те никогда не улыбаются. С господином покорны, с простолюдинами надменны. Могут иногда и посмеяться, особенно когда напьются саке, но хохот у них грубый, а так, чтобы улыбнуться душевно – ни-ни. Не умеют-с. И чуть что – за меч хватаются. Иной ронин в драных портках ходит, задом, простите, отсвечивает, а туда же – по части гордости любому польскому шляхтичу даст сто очков вперед. Забияки отчаянные – мечи остры, да головы тупы-с! К счастью, времена теперь не те, чтобы самураям было позволено безнаказанно буйствовать. В провинциях этого еще сколько угодно, а у нас в Иокогаме и в Токио – уже почти тишь да гладь…
– Почти? – переспросил чуткий Лопухин.
– Туземная полиция-с очень старается, – заверил Посконников. – В ней тоже служат бывшие самураи, как и в армии. Исполнительны превыше всяких похвал…
– Но? – произнес граф.
– Э-э… прошу прощения?
– Исполнительны превыше всяких похвал, но… Договаривайте. Нечисты на руку?
– Бог с вами, совсем напротив! Идеальные службисты, но… именно службисты. Отменно аккуратные, очень дотошные, а своей инициативы нет. – Посконников сам не заметил, как увлекся. – Прикажет начальник подчиненному – тот в лепешку расшибется, а приказание исполнит. Не исполнит – позор! Сейчас-то времена уже не совсем дикие, а все равно иногда бывает, что до харакири дело доходит. Распорол себе живот, выпустил кишки наружу – готово, смыл позор славной смертью. Вот так-то-с! Но уже редко, редко… Цивилизуется страна. Хотя… вот, скажем, неделю назад в Токио убили Арчибальда Дженнингса, второго секретаря британского посольства. Зарублен, судя по всему, самурайским мечом… в европейском квартале, почти в центре города!
– Убийцу поймали? – спросил Лопухин.
– Ищут. Вероятно, убийца – наемник из ронинов. Их еще тысячи остались, непримиримых, а дела им в новой Японии нет и не предвидится, вот они и берутся за что попало ради нескольких иен. Грабят на дорогах, терроризируют деревни… за каковые подвиги всякому позволено убивать их, не опасаясь судебного преследования, да мало кто решается-с… Убийца не был сумасшедшим, уверяю вас. По моему скромному суждению, подстеречь европейца, чтобы убить его из пустой злобы, он мог бы и вне города. Не-ет, ему был нужен именно Дженнингс!
Тотчас Посконников спохватился: не наговорил ли он лишнего? На лбу надворного советника немедленно выступил обильный пот, и влажный носовой платок вновь нашел применение.
Смахнул пот со лба и Розен. Консул уже успел поведать ему, что месяц фумидзуки считается в Японии наименее приятным вследствие несносной влажной духоты, и полковник, парящийся в своем черном мундире, уже начал жалеть об окончании перехода через океан. Там-то хоть ветерком обдует…
Лопухин, переодевшийся в приличный сюртук, от жары, по-видимому, не страдал. «Никак не может согреться после Шпицбергена», – думал о нем Розен, вкратце посвященный в историю злоключений графа, и был готов позавидовать ему.
– Ну хорошо, – сказал Лопухин. – Прогулялись – и будет с нас на первый раз. Как вы полагаете? Вернемся на судно?
– Господин барон ожидается прибытием с минуты на минуту, – отрапортовал консул о посланнике, совсем как о поезде. – Лучше бы нам вернуться в самом деле-с.
Трое гайдзинов зашагали в сторону порта. Лопухин и Розен разглядывали строения Иокогамы, но, судя по их лицам, каждый делал это со своей точки зрения. Лопухин размышлял о том, что местной полиции, надо думать, невероятно трудно выслеживать преступников среди фантастического скопища лачуг и проулков столь узких, что в иных двум кошкам не разойтись. Розен же со своей стороны оценил позицию как крайне неудобную для обороны: ее и штурмовать не надо, достаточно поджечь несколько хибар – всё сгорит. Несколько каменных зданий, из-за которых Иокогама выглядит деревней, старающейся в родовых муках разродиться городом, ситуации не изменят… А еще полковник подумал о том, что батареи береговой обороны, из коих Лопухин разглядел лишь одну, поставлены грамотно, и случись морской пехоте штурмовать этот город с моря – потери будут тяжелее галлиполийских. Да, туземцы умеют учиться… Не прошло и пяти лет, как британцы угрозой бомбардировки Токио с моря вынудили молодого микадо согласиться на полное и окончательное открытие Японии для европейцев. И вот результат! Сунься-ка теперь сюда без спросу и с наглой мордой – только клочья полетят!
В порту было шумно. Иокогамский порт только строился, и до окончания строительства было еще далеко. Повсюду среди штабелей строительных материалов деловито сновали сотни низкорослых, почти голых рабочих. На оконечности недостроенного мола шумно пыхтела английская паровая лопата, подбирая ковшом целые груды внушительных булыжников с заякоренной баржи и ссыпая их в море. Большинство судов отстаивалось на якорях, лишь для «Победослава» портовые власти предоставили место для швартовки у причала. К другому борту корвета прильнула баркентина, похожая на изящную левретку рядом с боксером.
Цесаревич на берег не сходил – согласно указанию Лопухина, поддержанному не только Пыхачевым, но и консулом, ждал на борту корвета прибытия посланника, барона Корфа. Посконников, имевший в порту своих людей, телеграфировал ему еще до того, как швартовы связали «Победослав» с японской землей.
