– Ложитесь!
– Что? – Великая княжна захлопала глазами. «Ложитесь» – однако! Как сие понимать?
– Да ложитесь же вы!..
Легировский повалил ее на полку. Катенька вскрикнула и начала отбиваться. Почему-то оба вдруг оказались на полу. «Голову, голову обхватите руками!» – кричал репортер.
Тогда она поняла, что дело не в Легировском. Поезд экстренно тормозил. Паровоз свистел так, что в третьем вагоне было слышно. И вдруг – рвануло воздух. Дзенькнуло стекло. В уши ударило так, что великая княжна удивилась, что не оглохла.
Авария?
Но отчего пальба?
Неужели покушение?
Поезд все замедлял и замедлял ход. Но скорость свыше сорока верст в час мгновенно не погасишь.
В соседних купе и в коридоре кричали люди.
Предчувствие чего-то ужасного так и не пришло. С каким-то отстраненным любопытством великая княжна слушала крики, скрежет, глухие удары… Даже когда пол купе вдруг встал торчком, она не испугалась, а всего лишь удивилась странному феномену природы: неужели и так бывает?
Но так и было. Взрыв мины вырвал рельс. Паровоз накренился вправо и с неотвратимостью лавины покатился с насыпи. Следом – первый вагон, второй…
В тамбурах проводники бешено крутили вороты ручных тормозов. Третий вагон подкатил к исковерканному участку пути с черепашьей скоростью. Казалось, он останется на насыпи. Чуть помедлил, как бы принимая решение, – и, переворачиваясь, посыпался вниз.
Катенька пришла в себя от чьего-то пристального взгляда. Ее мутило, все плыло перед глазами. Она не видела, но ощущала: кто-то сидит на ее постели. Кто-то смотрит.
– Добегалась, сестренка? – участливый, но с оттенком язвительности голос.
Митя. Митенька.
Она попыталась пошевелиться и застонала от боли. Боль была везде. Сам воздух, казалось, был наполнен болью… и тошнотой.
Зато стало лучше видно.
– Не двигайся, – сказал брат. – Тебе повезло, легко отделалась. Другим повезло меньше. Восемнадцать трупов, не говоря уже о раненых…
– Где я? – с трудом удалось произнести.
– В моем поезде. Стоим в Иркутске. И еще простоим суток двое. Жандармы землю роют. Скажи спасибо казакам – без них все вагоны покатились бы под откос, такая каша была бы, что… – Брат не договорил, только махнул рукой.
– Что со мной? – с каждым мгновением силы возвращались.
– Я же говорю: легко отделалась. Множественные ушибы всего тела и лица, повреждено запястье – вероятно, трещина в кости, сотрясение мозга легкой степени. Да еще земляничным вареньем измазалась, как маленькая…
– Это помню. – Катенька попыталась улыбнуться. – Банка в лицо как прыгнет… Подай зеркало, пожалуйста.
– Незачем тебе на себя любоваться, – отрезал брат. – Успеешь еще. Разрисованная, как папуаска.
Опять затошнило. Поборов приступ, великая княжна вспомнила:
– А Легировский?
– Он тебя и спас. Разломал в вагоне все, что оставалось недоломанного, и на руках тебя вынес. Да не только тебя. За «не только» придется его наградить, а за тебя – похлопотать, чтобы чудо-богатыря избавили от следствия. А вот что мне с тобой делать, сестренка? Не подскажешь ли?
– Не отправляй меня назад, Митя…
– Не отправлю. Государь, правда, требовал, но я телеграфировал, что по твоему состоянию тебе лучше пока побыть со мной. До Владивостока ближе, чем до Петербурга. Как-нибудь доедем.
Митенька был недоволен. Иначе сказал бы «папá», а не «государь».
– Спасибо.
– Только не благодари меня! Подлечишься, подышишь морским воздухом – и сразу назад. С надежной охраной. И без возражений! Ясно?
Екатерина Константиновна улыбнулась в меру сил.
– Хорошо, Митя. А ты мне покажешь Байкал? Если мне еще нельзя будет вставать, ты приподнимешь меня, чтобы я видела?
– Зачем? Поедешь назад – увидишь.
«Не увижу, – подумала великая княжна. – Потому что назад я не поеду. Ни за что».
Само собой разумеется, она не произнесла этих слов вслух.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ,
в которой русские гайдзины наконец-то ступают на землю Ямато
– Глядите, гора Фудзи!
Свежий ветер нес корвет к японским берегам, а берегов как таковых еще не было видно. Даже мичман Свистунов, наказанный за пререкания с командиром трехчасовым сидением на салинге, не видел сверху береговой полоски. Но уже вставало, проявлялось, словно на фотографической бумаге, туманное коническое чудо со снежной шапкой на вершине.
Возле фальшборта толпились матросы, гардемарины, морпехи, но ни вахтенный начальник, ни старший офицер, ни полковник Розен даже не подумали рявкнуть на них.
– Дошли… – с наслаждением выдохнул Враницкий и даже улыбнулся, чего за старшим офицером обычно не замечалось. Прикрыл глаза и потянул ноздрями воздух. – Фу-ты, ну ты… Как будто уже берегом пахнет. Мерещится, что ли?
Розен не ответил, но тоже улыбался, и на сей раз кошмарный шрам на лице полковника не делал его улыбку жуткой.
– Увидеть Фудзи издали – хорошее предзнаменование для прибывающих в Японию, – ввернул Канчеялов, создавший себе прочную репутацию специалиста по Японии. – Нам везет, господа. Япония нас приветствует.
Но уже через минуту силуэт конической горы растаял в невесть откуда взявшейся дымке, и общее приподнятое настроение скакнуло вниз. Враницкий гаркнул на толпящихся без дела, а Розен поинтересовался у Канчеялова:
– Ну-с, что теперь говорят народные туземные приметы?
– Как бы нам в шторм не попасть, – озабоченно молвил Пыхачев, неслышно подойдя сзади. – Ветер-то крепчает. Не по нраву мне эти воды. Если разобраться, много ли мы о них знаем? Павел Васильевич, голубчик, распорядитесь взять один риф. Да прикажите Свистунову спуститься, не ровен час шквал налетит…
– Слушаюсь, – козырнул Враницкий.
Старший офицер остался недоволен: Свистунова, по его мнению, следовало держать на салинге ровно столько времени, чтобы только мочевой пузырь не лопнул, затем разрешить сбегать в гальюн – одна нога здесь, другая там – и вновь на салинг… Или даже высадить наглеца на любом из безлюдных островков, что льнут к Японии, как стая мелких рыбешек к китовой акуле. Были прецеденты.
Мичманишка, а туда же – денщика ему подавай!
О том, что в долгом плавании люди становятся раздражительными, Враницкий превосходно знал по собственному опыту. Как бороться с этим злом? Матросов – держать в строгости, но не возбранять им собираться вечерами на баке. Офицерам – предложить занятия, соответствующие их образованию. Канчеялов прочитал уже третью лекцию о Японии. Фаленберг и Завалишин при всяком удобном случае расставляли на доске шахматные фигуры и погружались в задумчивость. Батеньков отчего-то полюбил вести с отцом Варфоломеем диспуты на богословские темы. За Тизенгаузена с Фаленбергом старший офицер не беспокоился, а за Гжатского и подавно. Изобретатель морской самоходной мины делил теперь время между мастерской и своей каютой, где оборудовал фотографическую лабораторию. Подвинуться умом он не мог, поскольку, по мнению Враницкого, это уже давно произошло. К счастью, не без пользы для дела.
Оставались Корнилович и Свистунов. Всякую свободную минуту они проводили у цесаревича за картами и вином. Розен был бессилен помешать этому. Был случай, когда пьяный цесаревич пытался не отпустить Корниловича на вахту под предлогом неоконченной игры – шатался, вращая кровавым глазом, махал руками и ревел: «Я запр-р-р-рещаю!..» – а Корнилович лишь скалился, не потрудившись даже встать. Жаловаться Пыхачеву Враницкий не пошел, предвидя результат, – употребил власть сам.
Свистунов – того хуже – вздумал обзавестись личным денщиком, для каковой функции наметил робкого матроса Илюхина. В ответ на несмелое возражение – избил беднягу так, что понадобилась помощь доктора Аврамова. Команда выстроилась на шканцах и принесла жалобу. Враницкий, моментально заметивший, что к матросам примкнули и морпехи, сообразил, что глоткой и свирепостью здесь не возьмешь, пообещал разобраться и доложил командиру. Пыхачев схватился за голову.
– Боже мой! Что же теперь делать? Разве что выговор ему закатить?
– Мало. Матросы не поймут. Что я им скажу?
О последней вырвавшейся фразе Враницкий немедленно пожалел. Хорош старший офицер! Но взволнованный Пыхачев, кажется, не заметил.
– Тогда как же быть? Павел Васильевич, вы уж подскажите…
– Шли бы в открытом океане – посадили бы наглеца под арест суток на трое. Но Япония рядом. Хорошо бы, чтоб до берега наказание кончилось. Британцы практикуют сидение на салинге.
– Однако… он же офицер!
– Они и к офицерам применяют это наказание, Леонтий Порфирьевич. Офицер сидит, как ворона на ветке, матросы внизу зубы скалят. Безобразие, конечно, но ведь команда-то, в сущности, права…
– Ну, так тому и быть. Скажите, что я приказал.
И мичман Свистунов уподобился вороне на ветке. Против ожидания, к наказанию он отнесся юмористически. Сидел, спрятав голову в воротник, ежился на ветру, высматривал Фудзи.
