Дальнего Запада — преимущественно за авторством писателей-коммунистов, а фильмы
об Америке, редко посещающие советские экраны, всегда исполнены социальной
критики в стиле Сартра или Рея Брэдбери, так что у зрителей создается
впечатление, что американцы весьма недовольны своим образом жизни. Большей
популярностью пользуются американские фильмы о природе (Джеральд Даррелл,
пожалуй, куда известнее Клинтона), хотя здесь пальма первенства принадлежит
немцам (Бернгард Гржимек и др.) Вообще образ Германии и всей германской Европы
на экранах — образ целого континента тишины и покоя, целой цивилизации,
погруженной в созерцание своего прошлого. И это не так уж далеко от истины. Если
в новостях говорят о загранице, помимо официальных сообщений из США или Англии
обязательно передадут репортаж о марше бездомных или экологической катастрофе, а
из Германии непременно будет весть об открытии очередного музея какого-то
малоизвестного в СССР писателя или о театрализованном рыцарском турнире
где-нибудь в Шварцвальде. Образ Рейха предстаёт неким Чистилищем, об обитателях
которого стараются не говорить ни плохого, ни очень хорошего. Желтая опасность
вносит особый, не имеющий аналогов в нашем мире, колорит в мировоззрение
советских людей. Полувековое противостояние на Дальнем Востоке сделало
ниппонскую тему самой воинственной и надрывной.
Потерпев поражение в Дальневосточной войне 1952 года, СССР берет реванш в
искусстве, реванш если не победой, то хотя бы доблестью. За год моего здесь
пребывания на трех каналах телевидения показали не менее об этой войне:
сказывается отсутствие той Великой Отечественной, которая дала мощный толчок
советскому искусству в моём мире. Здесь же поражение в войне с Ниппонией
переосмыслено в ключе своеобразного жертвоприношения. При этом Ниппония
интересует массовое сознание лишь с военной точки зрения, а ее культура и быт
вновь оказываются в тени. Тропические же страны представляются, да и являются
унылыми пространствами междоусобицы и разрухи, военных переворотов и
средневековой бедности. Каждая из четырех держав подчеркивает именно свою
созидательную роль в тропиках, а аборигенов считает недееспособными существами,
которых нельзя бросить на произвол судьбы, но следует опекать и наставлять.
Когда тоталитарное общество после эпохи величественного классицизма вступает в
эру благодушной инерции, перед ним встают две проблемы, от решения которых
зависит само его существование — проблема восприятия окружающего мира, точнее,
проблема существования в инородном окружении, и проблема молодёжной активности,
которой надо дать выход, причем в благоприятном системе направлении. Первой
проблемы, сделавшей нашу советскую идеологию неповоротливо эклектичной, здесь
практически не существует: "заграница" не образует единого фронта, и возможные
зарубежные влияния уравновешивают друг друга. Вторая проблема решена самым
простым способом: жизнь каждого советского человека делится на две части —
революционно-романтическую и социалистическо-реалистическую, если так можно
выразиться. В первые два десятилетия своей жизни человек переживает
метафизическую оторванность от окружающей рутины: он герой, в пять лет он
мечтает стать великим спортсменом, в десять — космонавтом, в пятнадцать —
танкистом. Советская культура предоставляет ему целый набор воображаемых ролей
на периферии цивилизации. После двадцати лет, обычно после женитьбы, человек
окончательно социализируется и конформируется. Динамичное развитие общества
приводит к постоянной нехватке рабочих рук во всех сферах, и поэтому "лишние
люди" отсутствуют. Три вертикали власти — советская, партийная и профсоюзная —
без остатка поглощают всех честолюбивых потенциальных управленцев, а попытки
правозащитных кругов привлечь на свою сторону чиновников остаются без успеха.
Хотя в целом это общество интересуется жизнью каждого своего члена, личная жизнь
каждого протекает в стороне от социальных процессов. "Лучше домосед, чем
антисоветчик" — вполне справедливо полагают власти. Неверно думать, что в
тоталитарном обществе отсутствует плюрализм. Просто расхождения во мнениях со
стороны кажутся минимальными. К примеру, споры кейнсианцев и неоконсерваторов в
американской экономической науке кажутся советским экономистам
бессодержательными, поскольку оба направления признают основой экономики
спекулятивный рынок товаров и услуг, а те же американцы считают споры
сторонников колхозов и совхозов столь же бессодержательными, поскольку в обеих
концепциях развития сельского хозяйства отсутствует свободная продажа земли.
Безрелигиозность советских людей почти стопроцентна. И, действительно, подобно
тому, как не стоит доверять россказням опоздавших к перестройке фантазеров, что
они еще с двух лет в годы застоя вели тотальную борьбу с коммунизмом, не стоит
принимать на веру рассказы о скрытой многомиллионной религиозности в советское
время. Среднестатистический советский человек если и суеверен, то его
естественнонаучное мировоззрение непоколебимо. Доверие к науке безгранично, а
фигура ученого — жреца науки — сакральна.
Как-то раз я спросил Вальдемара:
— И что же нам — там — теперь делать?
Он, кажется, впервые надолго задумался, а потом сказал:
— Думаю, уже поздно что-либо делать. Если все то, что ты рассказываешь, верно, я
бы и цента не дал за всю вашу страну… Правда, еще есть надежда… Все
преступные элементы переловить, собрать в одном месте и раздать им ножи — пусть,
наконец, "разберутся" до последнего. Проституток и всех женщин, которые жить не
могут без западной цивилизации, заразить СПИДом и под видом жертв политических
репрессий депортировать в США. Туда же депортировать гомосексуалистов, дебилов,
правозащитников, чеченцев и журналистов. Согласен, это жестоко, но если вы не
сделаете этого, через 50 лет такой страны, как Россия, не будет. Надо ввести
смертную казнь за аборт, возродить крестьянскую общину, воспитывать в надлежащем
духе детей — только так вы можете спасти страну. (Кстати, скажу по секрету — по
большому секрету — в госбезопасности разрабатывается операция по проникновению в
ваш мир и радикальному изменению ситуации — как только мы освоим технику
