корпусе. Старшина ругался на чем свет стоит, называл нас "свинскими собаками" и
сказал, что ноги растут из нашего легиона, ибо больше евреев в военном городке
не было. Их — всего восемнадцать — едва ли не под конвоем привели в штаб, где
они давали объяснение случившемуся и клялись всеми ветхозаветными клятвами, что
это не их рук дело. На счастье, германская военная делегация, к приезду которой
и была, видимо, приурочена эта акция, не доехала до нашего расположения и
повернула в сторону Хабаровска. Полковник — командир в/ч — собрал всех нас на
плацу:
— В нашей воинской части произошел отвратительный случай. Невыявленные пока
диверсанты распространили печатную продукцию агитационного содержания,
разжигающую национальную рознь и пропагандирующую войну с нашими немецкими
соседями — страной, дружественной СССР. Этот факт позорен и вреден для репутации
нашей воинской части. Я надеюсь, что если у авторов этой порнографии есть хоть
капля чести, они явятся с повинной и понесут заслуженное наказание.
После к нам подошел старшина и сказал весьма отчетливо:
— Если какая-нибудь тварь будет здесь вести антигерманскую агитацию, то я ее сам
— не возьму за труд — убью как собаку! В казармы, живо!
Все бросились исполнять приказание, а он кивнул мне пройти за ним в штаб нашей
учебной части. Я оказался сидящим на диванчике перед дверью его кабинета, а мимо
меня постоянно ходили туда-сюда соблазнительные телефонистки с циркулярами
(олухи-пацифисты никогда не поймут, сколь соблазнительна женщина в форме,
которая обозначает её формы лучше любого купальника — куда им! им бы полохматее
и поблохастее!) Мое ожидание длилось целую вечность: к старшине заглянул его
сослуживец, и они в течение получаса никак не могли расстаться — едва сослуживец
подходил к двери и открывал ее в коридор, а я делал определённое движение по
направлению к двери, наш старшина находил новую тираду, сослуживец возвращался в
кабинет и продолжал разговор. Так повторялось семь или восемь раз. Наконец
кабинет разродился сослуживцем нашего старшины, и туда зашел я:
— Легионер Тарнавский прибыл по вашему приказанию!
— Садитесь, Тарнавский. Странная все-таки у вас фамилия.
— Это фамилия моих дворянских предков, товарищ старшина.
— Ах, вот оно что! Да, верно, это они понабрали наших исконных фамилий и
заделались Розенбергами и Мстиславами. Ну ладно, речь не об этом… Как вы
думаете, Тарнавский, кто из ваших сокурсников мог быть причастным к этой
провокации?
— Я сам об этом думал, — ответил я, — но ничего не могу предположить.
— Но вы же общительный человек, как написано в вашем деле…
— Среди тех, с кем я общаюсь, евреев почти нет.
Он встал и прошелся по кабинету, и тут я заметил на полке шкафа слева крупную
фотографию женщины неописуемой красоты и трех детишек — так обычно выглядит
фотография семьи.
— Поставьте себя на мое место, Вальдемар, — он впервые обратился ко мне по
имени. — Вы думаете, что делать мне нечего, как вас муштровать, что нашелся
такой "злой дядя", который не дает вам наслаждаться амурской природой и бегать в
Благовещенск по девкам.
— Нет, я не столь инфантилен, но я не могу знать, кто совершил эту диверсию.
— Вальдемар, это ужасные люди. Они ни перед чем не остановятся. Вот тут в вашем
личном деле написано, что ваша матушка живет в Германии и замужем за полковником
люфтваффе. Вы что, пойдете убивать ваших родителей, если так решат эти нелюди?
— Да конечно же нет! Но почему вы думаете, что эту диверсию совершил кто-то из
легионеров?
— Я ничего не думаю, но нашему полковнику грозит строгий выговор с занесением в
личное дело. Можете идти, Тарнавский…
По дороге в казарму я зашел в отделение связи, где меня ожидало письмо от Виолы.
Письмо начиналось вопросом "Как у вас погода?", что означало, что советский
Вальдемар уже вернулся из ЮАС. За ужином наш бригадир, разделяя негодование
командования, говорил нам:
— Я вот наполовину немец, наполовину русский. Это что же? одна моя половина
будет всевать против другой?!
— Вот это и будет гражданская война, — заметил Андрей Титомиров, с которым мы
все никак не могли выбрать подходящее время и найти подходящее место для
поединка, ибо скучать нам не давали.
АВЕНТЮРА ДВАДЦАТАЯ,
в которой я остаюсь в живых, а Андрей Титомиров гибнет.
Да здравствует императорская армия!
Юкио Мисима.
Месяц нас натаскивали в военном городке, а 29 сентября погрузили в машины и
повезли на границу. Наш преподаватель Доберман-Пинскер, за месяц прочитавший
офицерскому корпусу городка цикл лекций по философии, также сопровождал нас,
растершись прямо у нас на глазах (женщин поблизости не было) крапивной эссенцией
от ревматизма.
Не доезжая двадцати километров до погранзаставы, нас высадили и с песнями и всем
снаряжением маршем пустили по лесной малохоженной дороге. На десятом километре
все песни были пропеты, и дисциплина ослабла. Мы с Борисом и обоими Андреями
говорили об англо-бурской войне (все мы, естественно, как и Луи Буссенар,
сочувствовали бурам), а Борис умудрился на ходу нарвать в лесной подстилке
каких-то ягод.
Погранзастава оказалась настоящим укрепрайоном (в советской военной доктрине до
сих пор процветает ориентация на укрепрайоны, хотя в ниппонскую войну 52-го года
они себя не оправдали). Длинная песчаная коса — наша территория — вдавалась в
течение Амура. Дальше берег поднимался, и шли ряды дотов, противотанковых
"ежей", минные поля и разветвленная система траншей и подземных ходов. За сопкой
вне поля зрения неприятеля располагались жилые помещения и танковая база. Тут же
находились сверхсекретные плазменные установки, похожие на гигантские
прожекторы. Каждый метр приграничной полосы отслеживался замаскированными
телекамерами, которые сразу же обнаруживали чужака, не имеющего особого кода.
Нам тоже присвоили кодовые номера, которые ввели в машинную память электронного
слежения.
Дисциплина здесь была явно ниже, чем во втором эшелоне, и мы после обеда
преспокойно засели за преферанс. За окнами казармы все лупил дождь — вечный наш
спутник на дальневосточной границе. Нас разбили на взводы во главе с
лейтенантами, и нам достался совсем молодой командир — тоже заядлый картежник,
