— Чем-то он Колчака пленил.
— Ну вот, никому нельзя верить.
— Якову Блюмкину тем более, — вдруг улыбнулся Дзержинский, как кот, надежно прижавший лапой мышь и желающий поиграть с ней, прежде чем ее сожрет. — Могу ли я верить человеку, который скрывается в моем ведомстве под псевдонимом?
— Это партийная кличка, — поправил шефа Блюмкин.
— И который во всех анкетах пишет ложные сведения о своем рождении. Вы, товарищ Блюмкин, на два года моложе указанного вами возраста.
— От вас ничего не скроешь, Феликс Эдмундович, — с явным облегчением сказал Блюмкин, что не скрылось от внимательного слуха начальника ЧК.
— Для этого я сюда поставлен партией, — наставительно произнес Дзержинский. — А вот ты, Блюмкин, не знаешь, почему твой Берестов оказался на Болотной площади.
— Площадей много… — туманно ответил Блюмкин. Что-то он недоглядел. И это ему зачтется в минус.
— Он пошел туда со своей подружкой, с возлюбленной, которая весьма нас интересует.
Блюмкин молчал, чуть склонив набок голову.
— А его подружка, как нам известно, на Болотной площади некоторое время жила в одной квартире со знатной дамой, находящейся у нас под наблюдением.
— Не томите, откройте тайну! — взмолился Блюмкин.
— Возлюбленную Берестова зовут Фанни. Фанни Каплан. Это имя вам ничего не говорит?
— Первый раз слышу.
— А вот это грустно. Потому что Фанни Каплан — известная террористка, всю свою молодость она провела на каторге под двумя смертными приговорами. Сейчас, по слухам, урезонилась, отдыхала в Крыму в санатории для политкаторжан… но как мы с тобой знаем, волк всегда волк, как его ни корми. Так что мы прослеживаем ее передвижения, связи и явки.
— Берестова мне рекомендовал товарищ Дзержинский. — Блюмкин смотрел на стену.
— Пока что мы его не подозреваем, если, правда, она не успела склонить его в свою веру… И если у нее еще есть вера. Они познакомились, насколько нам известно, в первом доме Советов, потому что оба там живут. Но в любом случае твой Берестов теперь фигура повышенной опасности. Глаз с него не спускай!
— Он не лидер, он склонен подчиняться… мне.
— У меня появилась мысль о том, как можно будет его использовать. А насчет собачек и мышек… мы этим займемся. Если это не жулик, то он может пригодиться для революции.
— Как же?
Для революции все может пригодиться.
* * *
Яшу Блюмкина губило желание показать себя. Это желание выражалось в опасном хвастовстве.
Он потащил с собой Колю в «Кафе поэтов. Блюмкина встретили там как своего, и Яше было приятно удивлять своего подчиненного связями, влиянием и даже славой, Народу в кафе было немало, сидели тесно, на небольшой эстраде гремел самоуверенный молодой человек с грубым мужественным лицом. Блюмкин провел Колю к столику, за которым сидел нежный белокурый красавец из «Снегурочки» Островского и мрачный лохматый мужчина, который в отличие от прочих знакомцев Блюмкина целоваться с ним не стал. Блюмкин сразу стал представлять Колю своим поэтическим приятелям, он называл его своим заместителем и врагом всяческой контры, потом уселся за столик, на табуретку, услужливо принесенную каким-то мелким завсегдатаем, грозился, что сейчас будет читать собственную поэму. Это звучало так:
— Всю ночь не спал. Андреев расстреливал, а я в промежутках писал сонет. Хотите послушать?
— Блюмкин, потише! — загремел со сцены здоровяк. — А то я вас выведу как нарушителя спокойствия.
Тебя я тоже прикажу пустить в расход! — ответил Блюмкин. — Твое социальное происхождение меня не устраивает.
— Сейчас я покажу тебе — не устраивает!
Поэт сделал вид, что спускается со сцены, Блюмкин опередил его, кинулся навстречу и принялся обнимать противника. Потом стал кричать Коле:
— Андреев! Коля! Иди сюда, я тебя познакомлю с Володей Маяковским.
— Я вам не Володя, — сказал Маяковский, — может называть меня Владимиром Владимировичем.
Он миролюбиво протянул руку Коле.
А Коля тут понял, что Блюмкин не случайно называет его здесь Андреевым. Не Андреем, а Андреевым. Он не хочет, чтобы поэты запомнили его под настоящим именем, то есть под именем, которое он полагает настоящим. Хотя нет никакой уверенности в том, что псевдоним не раскрыт. Мир революции мал, Как только ты делаешь шаг вперед из обшей шеренги, оказывается, что о тебе вождям все уже известно, О Маяковском Коля слышал, но поэзия его не интересовала — это дело Марго Потаповой. Она бы сейчас описалась от радости. А из меня делают выдающегося чекиста. Что ж, можно согласиться на такой камуфляж.
Блюмкин принялся читать плохие стихи, даже Коле было ясно, что они плохие.
Льняной красавец по фамилии Есенин закрыл голубые очи и мерно раскачивался в такт стихам. Но когда Блюмкин завершил чтение, он ничего не сказал. Хоть Коля именно он него ждал поддержки Яше. Зато лохматый и худой сказал:
— Не ваше это дело, Яша, поэзия. Занимайтесь-ка лучше стрельбой.
— Ты дурак, Ося, — ответил Блюмкин. — Мои стихи вам всем придется оценить, как вы оценили уже гениальные пьесы моего старшего брата Натанчика. Именно стрельба, как ты выражаешься, и вдохновляет меня на лирику.
— Не рассыпайте бисер перед свинтусом, Мандельштам, — сказал Маяковский.
— Не верите? — Блюмкин выхватил из кобуры, что висела на ремне через плечо, тяжелый револьвер, с которым никогда не расставался, и брякнул им о стол. — Андреев подтвердит вам, что у меня в руках сейчас находится не кто иной, как Роберт фон Мирбах. Это вам что-нибудь говорит?
— Это немецкий посол? — неуверенно произнес Мандельштам.
— Чепуха. Это его племянник и немецкий шпион. Я его завтра поставлю к стенке, клянусь памятью дедушки, равнина Исхака! Мы вышибем из Москвы всех немцев и начнем победоносный марш на запад мя освобождения пролетариата Германии!
Блюмкин схватил револьвер и поцеловал его.
— Но если ты, Ося, пожелаешь, я его тебе отдам, и ты можешь его расстрелять сам.
— Но Россия подписала договор о мире с Германией.
— Мы разорвем этой мир! — воскликнул Есенин. — Я как боевик партии левых эсеров предупреждаю всех — грядет мировая революция.
— Сережа! — закричал Блюмкин. — Дай мне тебя поцеловать! Ты настоящий поэт и настоящий, настоящий боец!
Он кинулся целовать Есенина, а сухой джентльмен, сидевший рядом с Колей, заметил:
— У него всегда мокрые губищи! Как противно, когда он тебя облизывает.
Громко человек говорить не осмелился. Эти поэты, понял Коля, Блюмкина побаивались. И даже не столько его, хвастуна и хулигана, а организацию, что стояла за его спиной. Почему-то Комиссия пожелала сделать Блюмкина большим человеком и большим палачом. Значит, ему дозволено убивать. А в те дни число людей, которым дозволено убивать, росло с каждой минутой.
