Вверх-вниз, вверх-вниз… Штольни и штреки не были строго горизонтальными – они шли, повинуясь плавным изгибам угольного пласта. С какой стати выравнивать трассу при избытке дармовой рабочей силы? Хорошо еще, что пласт лежал не слишком наклонно…
То и дело в стенах штольни попадались вырубленные ниши – временные убежища для того, кто хотел разойтись с вагонеткой, чаще всего для надсмотрщиков, вооруженных плетьми, револьверами и иногда пятилинейными винтовками разных систем. Надсмотрщиков было не так уж мало – все больше крепкие старики с выцветшими безжалостными глазами и жуткими шрамами, иногда калеки. Один култыхал на заменяющей ногу деревяшке. Другой был лишен пальцев на правой руке, но виртуозно работал плетью, держа ее левой. Бывшие головорезы, списанные с кораблей как устаревший хлам, продолжали приносить пользу пиратской республике. Служба надсмотрщиков была скучна, но сонных ротозеев не встречалось. От раба только и жди удара в спину.
Попадались и не скандинавы. Запомнился черный, как уголь, арап в тюрбане и с большим золотым кольцом в носу поверх тряпицы, закрывающей рот. В кольце угадывался женский браслет.
Все здесь были арапами. Въевшаяся в поры угольная пыль равно чернила раба и надсмотрщика. Но кольцо в носу, а не в ухе, и чересчур сверкающие белки были только у одного. Как арап попал к исландцам, почему не стал рабом? Бог весть. Или все-таки был превращен в раба, но поднялся до надсмотрщика на костях товарищей?
Довезя вагонетку до подъемника, остановились, переводя дух, отерли пот. Двое вооруженных лопатами рабов-погрузчиков принялись споро кидать уголь из вагонетки в преогромную деревянную бадью, спущенную на веревке с крюком из круглой дыры в потолке. Наполнив доверху, подергали за веревку, и бадья уехала вверх. Куски угля застучали о дно следующей бадьи…
Пока шла разгрузка, откатчики отдыхали. Ефим Васюткин лег в угольную грязь и закатил глаза, симулируя безмерную усталость. Лопухин, опершись о край вагонетки, остался на ногах. Теснило дыхание, стучало в висках, но все же было терпимо. Работа откатчика, как и работа загрузчика, не считалась самой тяжелой, ибо включала в себя моменты отдохновения. Забойщикам приходилось куда тяжелее.
Беда состояла вот в чем: сегодня Лопухина опять поставили в тот забой, где ворочал киркой Елисей Стаканов. Бывший кочегар с захваченного пиратами парохода «Русь», казалось, вовсе не заметивший плена и рабства, слыл местной достопримечательностью. Здоровенный немногословный детина был ввергнут в шахту года четыре назад и до сих пор трудился так, что даже надсмотрщики диву давались. Загрузчики и откатчики выбивались из сил, а он знай себе махал киркой, не уставая и не жалуясь. Будто не угольный пласт был перед ним, а просто преграда, безмерно протяженная твердая преграда, пробив которую можно было выйти на вольный воздух и обрести свободу.
Это в лучшем случае. В худшем – Лопухин не знал, что и подумать о Стаканове. Выслуживается? Как же, выслужишься тут упорным трудом… Боится плети? Гм… Лучше уж плеть, чем столь зверское добровольное насилие над самим собой. И как только грыжа у него до сих пор не выпала? На ум лезло одно: простодушный богатырь окончательно повредился в уме и уже давно не соображает, где он находится и на кого горбатится.
Стаканова хотелось удавить. Круша пласт, выдавая на-гора тонны и тонны угля, он очень мешал думать. Слишком уж часто приходилось откатывать вагонетку, а за этим занятием не пофилософствуешь и не поанализируешь. Положим, о философии Лопухин давно забыл, но как тут предашься анализу, хотя бы самому элементарному, когда в глазах мельтешат багровые круги, а в мыслях прочно засело то же самое, что и на языке:
– Ы-ы-ы-ы…
Печальные и безнадежные фонемы рабочего скота. Если только не дерева, скрипящего и стонущего под топором лесоруба.
Хотя, честно признаться, иногда везло. Да и вообще… Два миллиона золотых рублей – именно во столько был оценен Лопухин – не валяются ни на какой дороге, ни на сухопутной, ни на морской. В противном случае еще молодой, здоровый и крепкий пленник, вероятно, угодил бы в забойщики в самом дальнем штреке самого глубокого яруса шахты. Его берегли, граф это понимал. Курицу, несущую золотые яйца, не режут. Но и позволить ей расхаживать без дела – тоже, знаете ли, баловство…
Времени было хоть отбавляй. Пока пираты одним им известными путями дадут знать о Лопухине русским властям, пока власти свяжутся с ближайшими родственниками, пока выяснится, что все состояние графа в бумагах и недвижимости не достигает и четверти потребной на выкуп суммы, пройдет не одна неделя. Вероятно, и не один месяц.
Личное положение графа отнюдь не было безнадежным. Как прежде русские люди собирали деньги по подписке на выкуп русских офицеров, плененных на кавказской войне, так и теперь собирали на выкуп несчастных из угольных шахт. Зиндан или шахта – невелика разница. Некоторые – ничтожное меньшинство – получали свободу.
Государь заплатит? Вероятно, да. А может быть, и нет. В конце концов, граф Лопухин не оправдал возлагаемых на него надежд, за что же платить? Если даже да – господи, стыд-то какой! Государю всея Руси станет диктовать условия какой-то вшивый варвар, бандит, природный хам, еще больше охамевший от безнаказанности! Позор! «Господи, – неслышно шептал Лопухин, – дай государю твердости отвергнуть с порога требования негодяев. Свобода хороша, но только не такой ценой…»
А какой? Ради выплаты выкупа родственники влезут в колоссальные долги? Еще менее вероятно, хотя верить в это, конечно, не возбраняется… Сколько-нибудь средств принесет подписной лист? Гм… Но, так или иначе, в конечном итоге можно надеяться на благоприятный исход.
Благоприятный? Это – благоприятный исход?! Но для кого? Для одного лишь графа Лопухина? А как насчет других пленных?
Было отчего скрежетать зубами.
Скрежетание началось еще в трюме пиратского судна и усилилось по прибытии в Рейкьявик. Не заполучив цесаревича, раздосадованный Рутгер Кровавый Бушприт желал покрыть хотя бы часть издержек.
К немалому удивлению графа, пираты были наслышаны о нем и довольно точно представляли себе как ранг пленника, так и исполняемую им функцию при цесаревиче. Беседа о выкупе состоялась в помещении, весьма похожем на купеческую контору. Рутгер не присутствовал. Все вышло чинно, по-деловому, хотя, собственно, назвать беседой это было трудно. В ответ на названную сумму граф лишь презрительно расхохотался, после чего «представитель торгового дома» – с виду типичный бюргер в одежде буржуазного покроя – пожал плечами и прервал аудиенцию. Знатного пленника отвели обратно на «Черный ворон» и вновь водворили в трюм. Незнатных пленников оттуда и не выпускали.
Потом вновь закачало. День ото дня в темном трюме становилось все холоднее, и кто-то из матросов «Чухонца» первым догадался с тоской: «На Грумант нас везут, аспиды».
Один Нил стал выспрашивать, что это такое – Грумант, он же Шпицберген на немецких картах, он же Свальбард на норманнском наречии. Остальные знали и так. А один матрос затянул было заунывную и жуткую до дрожи песню невольников:
Там на шахте угольной
Парню в зубы съездили,
Сто горячих всыпали,
Кинули в забой…
На певуна накинулись с бранью и едва не пересчитали ему зубы задолго до Шпицбергена. Всякому ведь хочется верить в лучшее, а участь того, кто каркает, как правило, незавидна. Даже если он выкаркивает сущую правду.
Нашлись и те, у кого кум, шурин или сват водили дружбу со счастливцем, бежавшим или выкупленным с пиратской каторги. В тесном и холодном трюме зазвучали истории, одна неправдоподобнее другой. И кто-то уже произнес с явной надеждой в голосе: «А может, еще поживем, братцы?» – и кто-то вслух помечтал пристроиться при кухне…
Реальность оказалась проще и грубее. Партию невольников без лишних проволочек спустили в шахту. Кого-то поставили на погрузку, кого-то на откатку, кого-то к насосу на откачку воды, кому-то вручили кайло. В памяти остались лишь кривобокие постройки убогого поселка, горы приготовленного к погрузке угля, безобразные отвалы пустой породы, вонючие груды рыбьих отбросов с роющимися в них псами, а над всем этим убожеством – черные склоны настоящих гор и сахарная белизна снегов – суровый и на диво красивый фасад Груманта.
Счастливы были те, кого оставляли для наружных работ. Попавший в шахту пленник не видел больше ни этих гор, ни этого снега. Спальней рабам служила старая, заброшенная выработка с трухлявыми креплениями. Неструганые, черные от въевшейся угольной пыли доски и ветхое, всегда влажное, кишащее насекомыми тряпье именовались постелями. Работа в шахте шла в две смены, по двенадцать часов с получасовым перерывом на обед, без выходных и праздников. За смену рабы выматывались так, что еле-еле волочили ноги. Вечный кашель соседей, болезненные стоны, охи, ошеломляющая вонь, беспрестанный кожный зуд… Поначалу Лопухин не мог спать. Потом привык.
