Как в сумраке рассвет.
Он говорил: «Христос есть Бог любви,
Кто его знает, видит рождение зари,
Он вольнодуму улыбнется.
За нас он умер, я бы умер за него;
Меня зовет он только одного,
В гробу и камень мне найдется,
Учение его открыло свод земной,
Он, как отец, рукой качает род людской;
Мы с ним живем и существуем;
Пока тюремщик спит в ночи,
Он, взяв у дремлющих ключи,
Спасает страждущих из тюрем.
«Сейчас он далеко; другой народ,
Не зная про него, во лжи живет,
Цепями скован, бедствует безмерно;
И тщетно силится увидеть Бога;
Напрасно всё! То мертвецов дорога,
Что щупают могилы стены.
Без цели и закона блуждают там и здесь,
В невежестве и злобе, им даже не иметь
И доли от победы славной.
Чтоб их спасти, я шел от мест святых,
Привел я Бога, вижу вас, родных,
Я голову даю вам на закланье!»
Священник вспомнил, в суетные дни,
Апостолам сказал: – Ну, что? Хвались
Кострами, тюрьмами, обманом! —
И глас Христа в последний миг:
– Живите, здравствуйте в любви,
И вы излечите мне раны. —
Мечтал народы просветить,
На путь святой благословить,
Душа неслась под парусами;
Он шел под ветром по волнам,
К кровавым плахам и столбам,
И светом звезд глаза сияли.
II
Тех, к кому шел этот апостол, вскоре его зарезали.
III
Хотя о, нет! Увы! У варваров и дикарей,
Где из твоих костей построен эшафот,
Палач, расставив ряд решеток и мечей,
Веревкой пальцы трет, там, где застыла кровь;
О, небеса! Когда собаки лижут кровь,
И мухи радостно роятся возле вас,
Летят как в улей, в приоткрытый рот,
Жужжат, сидят в отверстьях глаз;
Когда растрепана, без голоса, без век,
Глава твоя на кол посажена жестоко,
Доступная для низостей, ударов и плетей,
Здесь, за спиной твоею изменяют Богу.
И Господа всевышнего здесь у тебя крадут!
Мандрену отдают то, для чего ты умер!
И епитрахиль одев, они в надежде ждут,
Чтоб кардиналом стать и властелином судеб,
Лишь для того, чтоб были кареты и дворцы,
И летние сады под небом голубым,
Серебряная митра, злаченые кресты,
И пить вино пред очагом твоим,
Пирату, чья рука к оружию привыкла,
Бандитам, кои в золоте купаючись живут,
О. Боже! Поверни главу, которая поникла!
Иисуса продают! Иисуса продают!
Передают бандиту нечистыми руками
Святую библию, законы и престол,
И правосудие со строгими очами,
И человеческих сердец сиянья ореол!
По тюрьмам доброта иль мертвая в реке,
И проповедник изгнан разбойником Картушем,
Невинные зарезаны, у вдов душа в тоске,
Продали все: страдания сирот и душу.
Все сразу! Клятву, и то, что Бог хранит,
И храм, где говоришь «Introibo», умирая,
И скромность, чистоту! – Страдалец, посмотри,
Глаза твои могилу сияньем освещают!
Они продали печь, облатка там пеклась,
И продают Христа. И даже его тело!
Они продали пот, что капает со лба,
И гвозди с бледных рук и ног окоченелых!
Бандиту продают, который дорог им,
Страдальца на распятии, на человечьих спинах;
Страдания, семь слов Спасителя святых,
В придачу к ним мучения невинных!
Так, чтоб удар хлыста в ответ он получил!
Чтобы сказать аминь и Слава тебе боже!
Чтоб мертвую главу каменьями разбить!
Чтоб запекалась кровь, стекавшая по коже!
Его колени продают и пальмовые ветви,
И рану на боку, навек застывший взгляд,
И приоткрытый рот, дыханье близкой смерти,
И крик: Господь! Зачем покинул ты меня?
Гробницу продают и полумрак продали!
И серафимов, певших в далеких небесах,
И мать, что возле дерева с поникшими руками,
Стояла возле сына, не поднимая глаз!
Да, то епископы, священники – торговцы
От скомороха мерзкого, с короною на нём,
До сытого Нерона, который вновь смеется,
Ногою – на Тразеасе и на Фрине локтем.
Злодей, ударом жезла, прикончивший закон,
Разбойник-император с бесчестною душой,
Что дважды пьян и низок, но более жесток,
То ли свинья в клоаке, то ли в могиле волк,
Да, продают, о, мученик, задумчивого Бога,
Который улыбается нам в роковой ночи,
Стоящий на земле иль под небесным сводом,
Иль на Голгофе черной, что век кровоточит!
Джерси. 5—8 декабря 1852.
Искусство это счастье, слава,
В житейских бурях заблистало,
Сверкая в небе светлом.
Искусство – это вечный праздник,
Звезда, что никогда не гаснет,
Как искра божья интеллекта.
Искусство – будто чудеса,
Которого так ждут сердца,
Где лес для города шумит,
А муж с женой воркует,
Где голоса сердец вживую
Поют все сразу, от души!
Искусство – это ум людской,
Посмеет кто прервать покой?
Оно, как покоритель нежный!
Тибр, Рейн ему пропели оды!
И дав рабам навек свободу,
Народ великим стал, как прежде!
II
И Франция непобедима,
Пой свою песню кротко, мирно,
Глядя на неба свод!
Твой голос радостен, глубок,
Надежды мира он предрек,
Великий, братский наш народ!
Народы! Пойте на рассвете,
И вновь, когда наступит вечер,
Весельем полнится работа.
Засмейся, добрый старый век!
Воспой свою любовь навек
И полным голосом – свободу!
Италии народы, пойте,
Пой, похороненная Польша,
Неаполь, где всё кровоточит,
И Венгрия, терпя невзгоды,
Тираны! Так поют народы,
Как будто грозный лев рычит!
Париж. 7 ноября 1851.
Угодники! Приглашены за стол хозяев важных,
Смеющаяся пасть и с неуемной жаждой,
Тирана чествуя, мол, добрый он и славный,
И пьете, изменив всему, что люди чтут,
Вина налив в бокалы, позора отхлебнув…
Что ж, веселитесь! Я люблю,
Твой хлеб засохший, правда!
Чиновник – живоглот и подлый ростовщик,
Пузан, который у Шеве свой выставляет шик,
С Мопа и Фульдом ты – сама любезность!
Оставьте бедняка в печали на краю,
Жируйте и имейте власть свою… —
Что ж, веселитесь! Я люблю
Твой хлеб засохший, честность!
Злодейство как лишай, бесчестие – проказа,
Солдаты не спешат с Монмартра по приказу,
И кровь с вином струятся, как отрава,
Ну, пойте же! Военный рой гудел,
Пил, чокался, гулял, катался по земле…
Что ж, веселитесь! Я б хотел,
На бис твой хлеб, о, слава!
Народ предместий, ты бывал великим.
Сегодня – словно крепостной безликий,
Где много денег, нет достоинства народа,
Иди смеяться, пить с накинутой петлей,
Да славься император! – припев заводишь свой…
Что ж, веселитесь! Мне милей
Твой черный хлеб, свобода!
Джерси. 19 декабря 1852.
О! Знаю я: они десятки раз соврут
Чтобы уйти от правды горьких уз,
И отрицают всё, мол, он, не я!
Но разве ж я солгу, и Данте, и Эсхил? —
Сказав, что из злодеев никто не уходил
От поэтического смертного огня.
Для них закрыл я книгу искупленья,
Историю на ключ замкнул без сожаленья;
Сегодня – это каторга, поверь!
И страждущий поэт не грезит до зари;
Теперь он держит ключ Консьержери.
В судах их цепи ждут за дверью.
Они в карманы к королю залезли, словно
Не вензель императора на их погонах,
Макбет – прохвост, а Цезарь – плут прожженный.
Вы стережете каторжан, мои стихи!
А Каллиопы звездные мои
Ведут здесь книгу заключенных.
II
О, печальный народ, надо Вам отомстить!
И трибун огласил: поэт призван парить,
Невзирая на Фульда, Маньяна, Морни;
Он с восторгом встречает лазурные ночи… —
Но ведь ты же сообщником сделаться хочешь
Черных дел, а меня возмущают они,
Когда скроешь бандитов вуалью своей,
Небеса или солнце, свет полночных огней,
Не смогу их увидеть, увы!
И пока негодяй заставляет молчать,
А свобода повержена наземь опять,
Как поспешно задушенный ангел,
До тех пор, пока в трюмах стенанья слышны,
Я сияю могильным сиянием луны
Для презренных, согбенных пред знатью;
Я кричу: Поднимись! Небо стонет, ревет!
Просыпайся, великий французский народ!
Ты увидишь мой пламенный факел!
III
И жулики, что делают из Франции Китай,
Получат по загривкам свист моего хлыста,
Они поют «Te Deum», я кричу им: Помни!
Я отхлестаю тех людей, их имена, дела,
И тех, кто носит митру, и намеренья зла,
Я их держу в моей поэме, как в загоне;
