Которая полна обид,
Вам океан сродни. Передвигая волны,
Десятком тысяч бурь он до краев заполнен
И отблесками звезд ночных горит.
И те, кем были вы, умы живые,
В глазах светились годы молодые
Иль старость доняла,
Готовила ль судьба печаль или веселье,
В сердцах была всегда любовь иль потрясенье,
Страданья иль борьба.
Декабрь, четвертое, по милости той драмы,
Теперь лежите Вы на дне глубокой ямы,
Под сенью вековой.
О, мертвые! Спокойствие на Ваших лицах.
Останьтесь же в гробу! Умолкните в гробницах.
В империи господствует покой.
Джерси. 10 ноября 1852.
В Елисейском дворце замерцала свеча,
Трое возле него, тихо ждут, не спеша,
Наблюдая, как движется времени нить,
Он мечтал о своем, думал соединить
Бонапарта известность и уловки Картуша,
Зная: все ж западня стережет его душу.
И мешая уголья в очаге полутленном,
Говорил им тогда вероломный изменник:
«Вам напрасными кажутся наши мечты,
Но Сент-Барт, он возможен. И это не сны.
Ведь Париж усыплен, как тогда, с Валуа,
В Сену сбросьте законы, и все тут дела! —
Там, где мост воцарился над гладью воды».
Эти жалкие люди, исчадия судьбы,
Средь интриг рождены и коварного рока,
И при мысли о вас, порожденья порока,
Так, беснуясь в груди, мое сердце стучит,
Словно лес на ветру, когда буря в ночи.
Дом Банкаля оставлен уже затемно,
Здесь Морни и Мопа, Сент-Арно заодно.
Увидав эту группу шагающих в ряд,
Все монахи Парижа трубили набат,
В час ночной звонарям почему-то не спится,
Тротуары Июля кричали убийце!
А кровавые призраки прежних веков
Пальцем в них указали, как на врагов,
Архангелы на небе, повторив рефрен,
На небесах пропели: «Aux armes, citoyens!»
Уж спал Париж, и вскоре, на улицах вразброд,
Солдаты и пехота, податливый народ,
Отряды грозных янычар с Рейбелем и Собулем,
Оплачены вперед, пьяны, как и в Стамбуле,
Их от Дюлака, Корта и Эспинаса – море!
С мешками за спиной и злобою во взоре,
Пришли в Париж полк за полком размерно,
Вдоль улиц и домов шагали строем мерно,
Неслышно, словно тигр, по улицам ступая,
Ползли на животе, лишь когти выпуская,
А ночь мрачна, Париж заснул, и очень крепко,
Как царственный орел, попавший в злую сетку.
Команду ждали до утра, куря свои сигары,
Казаки и наемники, истопники, болгары.
Великие разбойники! Тюрьма им – дом родной!
И мировые судьи из службы городской.
Живьем спаливши Вуазен, четвертовав Дерю,
Оповещали этот срам на каждом на углу!
Вот подлое оружие нестроевых бойцов.
Алел рассвет. А ночь, сообщник подлецов,
Сбежала, торопливо поднявши паруса,
Среди оборок юбки с собою унеся,
И звезд, и солнца блики, сиявших в темноте,
Как золотых цехинов уносят груду те,
Кто сотни раз продавши себя ради утех,
Переоделся в бархат, чтоб быть красивей всех.
Брюссель. 17 января 1853
VI. Te Deum 1-го января 1852
Священник, твоя месса – расстрельный взвод.
Да это срам гнетущий!
А позади тебя, свой сторожа черед,
Хохочет смерть, согнувшись.
Священник, видишь, небеса уже трясет,
И ангелам уж нас не уберечь,
Когда епископ пушечный фитиль берет,
Чтобы свечу зажечь.
Ты хочешь быть в Сенате просвещенном,
Упоминая всех святых,
Пускай! Но, чтобы осенить крестом священным,
Отмыть бы прежде кровь на мостовых.
Погибель Теллю! И да славься, Гесслер! —
Старательно орган хрипит.
Епископ! Не стоял алтарь здесь, если б
Не привезли из морга плит.
Когда поешь «Te Deum! Бога славим!»
О, Саваоф, ты – Бог воины!» —
Разит оттуда тленом, духом старым
Могил, где даже не зарыты рвы.
Здесь убивали днем и ночью, загубив
Мужчин, детей и дам.
Ты больше не орел, теперь ты – гриф,
Стремящийся к собору Нотр-Дам.
Иди ж и расточай бандиту похвалу.
О, мученики! Слышали его?
Твои молитвы Бог воспримет, как хулу,
И проклинает их, как шутовство!
На ветхом судне все изгнанники ушли,
В Алжир или в Кайенну,
Они – свидетели, как Бонапарт входил в Париж,
Теперь увидят в Африке гиену.
Рабочие, крестьяне, забывшие про труд,
Им суждено постыдное изгнание!
Ну, оглянись, служитель алтаря Сибур,
И посмотри на Господа попранье:
Твой дьякон, он – предатель, а иподьякон – вор,
Продали Бога, продадут и душу.
Надень-ка митру, свой божественный убор,
И пой, бесчестный проповедник. Ну же!
А дароносица, она не от вина красна,
Убийства всюду, где идет служенье,
Кувшинчик этот держит… сатана,
Крича: убей тех, кто еще в движеньи!
Брюссель, 7 ноября 1852
VII. Ad Majorem Dei Gloriam (К вящей славе Божией)
«Действительно, наш век удивительно проницателен. Неужто, он и в самом деле считает, что зола от костров окончательно потухла? И не осталось ни одного уголька, чтобы зажечь хотя бы один факел? Безумцы! Называя нас иезуитами, они думают покрыть нас позором! Но эти иезуиты им сохраняют цензуру, ограничение свободы слова и огонь… И в один прекрасный день, они будут хозяевами своих хозяев…»
(Отец Рутана, председательствующий на конференции иезуитов)
Они сказали: «Мы здесь править будем,
Военной тактикой и верою прибудем,
Прогресс разрушим, добродетели народа,
Построим крепость из развалин блоков,
Чтоб охраняла нас, породистых бульдогов,
Мы суеверью мрачному дадим свободу.
«Война ведь неизбежна, а эшафот – добро!
Невежество примите и нищету с теплом!
Ад ждет заносчивую гордость,
А к ангелу тропа через тоннель лежит,
Чтобы добиться цели, правительство хитрит,
И рот заткнет отцу, и отупит потомство.
«Враждебно наше слово в сегодняшней среде,
Раздастся и утонет в бесформенной толпе,
Остудит беспокойные сердца,
Загубит, заморозит живительный побег,
Потом растает, словно легкий снег,
Кто жаждет, не отыщет никогда.
И только холод ночи сердца те достает;
И лишь одни мы сможем усмирить народ,
Поманит если кто с небес,
Чтоб берегли свободу, где полегли отцы,
Осклабятся обители злонравные творцы
О мечте, коей грезил отец.
«А на знамени мы начертали бы рядом:
– «Религия, собственность, вера, порядок». —
Но если безбожник, еврей иль предатель
Возьмется помочь нам, на свой риск и страх,
Кровавый, жестокий, с оружьем в руках,
Тот вор и разбойник нам будет приятен.
«Победитель, крепи неприступное место,
Мы в чести и почете заживем повсеместно.
Магомет иль Христос, или Митра важней?
Наша цель – править миром, она – выше всех.
Здесь никто никогда не услышит наш смех,
Лишь струны сердец задрожат все сильней.
«Мы души упрячем в глухом подземелье,
С мечтаньями наций справляясь умело,
Будь пахари Нила, испанский монах.
Законы долой! Прочь умы! Здравствуй, ночь!
Что ж мысль? Это сука, сбежавшая прочь.
На псарню Вольтера! Закован Жан-Жак!
«А если воскреснет сознанье, задушим.
Шептать будем дамам тихонько на ушко,
Понтоны у Африки и у Спилберга.
Кострища мертвы, но они оживут,
Ну, если не люди, так книги сожгут;
И если не Гуса, сожжем Гуттенберга.
«Об оных, кто силится Рим осудить,
Тот факел, что Бог дал сознанье будить,
Сократу светил и Христа провожал,
Как воры мы, черные, тайно во мгле,
Сначала войдем и потушим тот свет,
Загасим огонь мы молчком, не спеша.
«Темна уже сердца покорного масть,
В их душах пустых разлилась наша власть.
И что хотим, мы делаем бесшумно.
Ни шороха, ни возгласа, ни хлопанья крыла,
Не свергнет тишину, и наша полумгла
Чернее ночи явится безлунной.
«Теперь мы всемогущи. Чернь покорна,
Мы будем управлять страной спокойно,
Всесильем, счастьем, славой по̀лны,
Бояться нечего без веры и без правил…
«И даже если встретимся с орлами,
Спасу Вас», – нам Господь промолвил.
Джерси. 8 ноября 1852.
Прочитано в церковных летописях: «Письмо из Гонконга (Китай), 24 июля 1832
Мы объявляем, что г-н Боннар, миссионер Тонг-Кинг, был обезглавлен за веру, 1 Мая с. г. «Это новый мученик родился в епархии Лиона и принадлежал к Обществу иностранных миссий. Он уехал в Тонг-Кинг в 1849 году.»
I
Отец! Великая душа! Как это пережить!
Он, между нами, молод и мог еще бы жить
Премного дней и лет;
В его года душа была чиста;
Он свято чтил учение Христа,
Как в сумраке рассвет.
Он говорил: «Христос есть Бог любви,
