Меня такой расклад событий не очень порадовал. Я надеялся, что хотя бы на некоторое время можно будет расслабиться и не опасаться за собственную жизнь. Теперь же вставала новая проблема, что мне делать дальше. Этого я, честно говоря, не знал.
Программу минимум я уже выполнил. Москву начала двадцатого века худо-бедно увидел. С Чеховым познакомился. Оставалось гулять по городу, развлекаться и тратить деньги на свои удовольствия. Однако, когда толком не знаешь своих противников и приходится ожидать выстрела в спину, вести рассеянную жизнь, грубо говоря, не по кайфу. Возвратиться домой, чтобы продолжить выяснять отношения с милицией, желания у меня не было, как и пухнуть от скуки на антресолях у Ильи Ильича. Оставалось куда-нибудь уехать, благо материальные возможности для этого у меня были. Однако, пока я был связан ответственностью за своих безалаберных друзей, и все свои действия приходилось координировать с Гутмахером и Ольгой, которые по моей косвенной вине влипли в эту историю.
Этим же вечером я воспользовался тем, что Ильи Ильича не было дома, и устроил совещание. Мои разгульные приятели решили передохнуть от бурных развлечений, остались дома и коротали вечер за картами в малой гостиной. Я присоединился к ним и начал важный для себя разговор:
— Аарон Моисеевич, — спросил я Гутмахера, — что вы собираетесь делать дальше?
Профессор блудливо хмыкнул, игриво покосился на Ольгу:
— Мы думаем обвенчаться.
— Вы, что приняли православие? — удивился я.
— Алексей, вы же знаете, что я агностик и не принадлежу ни к какой религиозной конфессии. Просто венчание — красивый и торжественный обряд. Тем более, что Олюшка непременно хочет повенчаться в церкви. Как вы думаете, где нам лучше повенчаться? Может быть, в Елоховской церкви?
— А храм Христа Спасителя вам не подходит? Я имел в виду, что вы собираетесь делать вообще. Вернетесь домой или останетесь здесь?
— Конечно, здесь, — ответила за Гутмахера Ольга. — Фига б я не видела в твоем двадцать первом веке. Жрачка здесь лучше, прикид клевый, люди простые, в гости друг к другу ходят. Чего нам в Арикиной хрущевке сидеть и в ящик пялиться? Ты нам бабки, что от Илюши получил, откидываешь?
— Откидываю, — внутренне поморщившись от такой прямолинейности, ответил я. — Только на сколько же вам их при таком образе жизни хватит? На полгода?
— Ну, ты даешь! — возмутилась Ольга. — Какой это такой у нас образ жизни? Да мы за шестьдесят тысяч себе настоящее имение купим, помещиками станем! Я от этого просто тащусь. Представляешь, у нас будут крепостные крестьяне, кареты, горничные, лакеи в ливреях, слуги, то, се… Все мне кланяются, а я в бальном платье…
— Супер! — восхитился я. — Только где ты крепостных крестьян возьмешь? А революции не боишься? Учти, скоро будет революция, и большевики все у вас отберут, имение сожгут, а тебя отправят на Соловки!
— Арик, когда у нас революция будет? В шестнадцатом или в семнадцатом? — деловым тоном спросила Ольга.
— В семнадцатом, — сказал Гутмахер. — Только сначала, в четырнадцатом году, будет первая мировая война.
— Значит, в тринадцатом мы отвалим в Европу.
— Европа-то и будет воевать, — уточнил Аарон Моисеевич.
— Тогда в Америку или Австралию, там-то войны, надеюсь, не будет?
— Там не будет, — подтвердил я.
— Ну, вот, мы туда и переедем. Арик, ты где хочешь жить?
— С тобой я хочу жить, лапуля, — умильно заверил Ольгу Гутмахер. — Мне с тобой везде хорошо. А какие планы у вас, Алексей?
— Нет у меня планов, — не очень бодро ответил я. — А может быть тоже, купить именьице, ходить на охоту, гусей стрелять?..
— Ну, ты и живодер! — непонятно почему возмутилась Ольга. — Что тебе гуси плохого сделали?!
— Ничего не сделали, это я так образно говорю…
— А, то-то, чуть, что, и сразу стрелять. Жениться тебе нужно, деток растить, а не на охоту ходить. Ладно, вы тут покурите, а я к Аннушке схожу.
Ольга оставила нас вдвоем, и я счел возможным поинтересоваться у Гутмахера:
— Аарон Моисеевич, а вы не боитесь так круто менять жизнь? Оля, конечно, прекрасная девушка, но все-таки…
— Знаете, Алексей, можете не продолжать, я и так догадываюсь, что вы скажете. Все это верно, но поверьте старику, это вздорное, взбалмошное создание — лучшее, что у меня случилось в жизни! Может быть, даже самое лучшее. Я понимаю, что физически гублю себя, но пусть все будет так, как будет! Я никогда еще не жил такой полной жизнью, так остро не чувствовал счастье. Вот так-то, голубчик!
— Да, нет, право, я не совсем в том смысле… Конечно, если такая любовь, то о чем разговор…
— Я знаю, что вы не осуждаете меня за легкомыслие. Раньше я делал это сам, но потом решил, пусть все будет, так, как будет. Даже если не несколько лет, а несколько недель, я проживу не умом, а сердцем, это будет подарок судьбы. Конечно, Ольга скоро бросит меня. Я понимаю, что гожусь ей даже не в отцы, а в деды, но…
Мы так ни до чего определенного и не договорились, и все на какое-то время осталось, как прежде.
Между тем на святой Руси начались Святки. У меня к этому времени отросла условная бородка, и когда к ней добавилось пенсне с простыми стеклами, я стал похож на самого обыкновенного студента и наконец смог покинуть свое вынужденное заточение, и окунулся в московскую праздничную жизнь.
Сказать, что мне от этого стало много веселее, нельзя. Город, по сравнению с нашим временем, выглядел, как до сих пор любят говорить провинциалы, большой деревней. Конечно, я не смог пробиться в так называемое «приличное общество» и встречал горожан в относительно недорогих заведениях, где появление студента было уместно. Люди, по сравнению с нами, были спокойны, казались туповатыми и большей частью довольными жизнью.
Записные красавицы начала века, на которых оборачивались здешние мужчины, мне не нравились, как не понравилась Ольга Леонардовна, будущая жена Чехова. Я нарочно купил билет на первый ряд партера в Художественный театр, чтобы лучше разглядеть эту искусительницу Антона Павловича. Она была крупной женщиной, с округлыми формами, на мой взгляд, ничего особенного.
Да и великий театр Станиславского и Немировича-Данченко меня не потряс. Играли, в общем-то, прилично, актеры говорили театрально громко и подчеркнуто выразительно. Публика же принимала спектакли на «ура». Только после того, как я посетил несколько других театров, я понял, почему. Даже Малый театр и недавно открывшийся театр Корша по сравнению с Художественным выглядели жидковато. Так что все познается в сравнении.
Студенческая молодежь меня так же не заинтересовала. Как-то в театре Корша я познакомился со студентом Костей из города Орла. Он, следуя моде быть левым, считал себя умеренным радикалом и зазвал меня на заседание студенческого кружка. Я из любопытства согласился. В небольшой меблированной комнате собрались десять человек молодых и не очень людей. Кружковцы пили жидкий чай с ситным хлебом и дешевой колбасой и решали судьбу России. Для конспирации, если вдруг нагрянет полиция, на столе лежала гитара. В общем, это была чистая революционная романтика без какой-нибудь серьезной подоплеки.
