Нюра тоже перешла на крик:
— Да что вы на меня наговариваете! Об упокоении… Как это возможно, если они живые?!
— Живые, ясное дело! — воскликнул пристав. — Были бы мертвые, незачем было б тогда и молить об упокоении. Без царей жить захотела!.. За эдакое прямым, я тебе скажу, путем на каторгу. Это ж все одно, что цареубийство.
Он поднял палец. Нюра заголосила. Слезы текли в три ручья. Плач был пронзительный.
— Как вам не грех напраслину!.. Если я по малограмотности что не так уписала…
— Ну ладно, не реви. Я этого… того… в шутку. — Пристав протянул ей бумажку: — Чиркай свое заглавление. Пиши сверху: "О здравии…"
Нюра перестала плакать. Она подняла глаза на пристава. В глазах стояли еще слезы. Она оттопырила румяные губы испугом:
— Да что вы, господь с вами! Как это о здравии?.. Они ж мертвые!
Пристав хлопнул себя ладонью по колену:
— Ну и баба! Разберись тут с нею!.. — Поднял с дивана портфель и принял официальный вид. — Надо б тебя, собственно, к протоколу подшить. Но как по обыску ничего не обнаружено, дышите пока что. Мы дополнительно справки наведем.
Он вышел. Следом потянулись полицейские.
Нюра закинула дверной крюк, вытерла глаза. Сказала вслух, вдогонку еще стучавшим по крутой лестнице вниз — в пятый, четвертый, третий этаж — шагам:
— Ходят тоже! Им бы крыс — не людей ловить…
Сняла наволочку с подушки, брезгливо, двумя пальцами бросила в угол и вздохнула:
— А паспорт опять менять, стало быть!
Далеко и небрежно вытянув ноги в тугих рейтузах, жандармский ротмистр писал за столом Грача размашистым и торопливым почерком. В комнате все было перевернуто: обыск был лютый и погромный. Даже пол был вскрыт: сквозь щели поднятых половиц чернели провалы ко второму, нижнему, земляному полу. Бауман и Надежда сидели в стороне, на диванчике, с которого клочьями свисала порванная сыскными цепкими пальцами обивка. Грач засунул руки в пустые карманы. Надежда следила безразличным, усталым взглядом за жандармами, неуклюже поднимавшими последние, в дальнем углу, половицы. Около стола и на столе пачками громоздились брошюры и листовки: обыск шел уже к концу. Ротмистр писал:
"…По обыску в квартире означенной Надежды Константиновны Кузьминой обнаружено значительное количество социал-демократической литературы, рукописи, представляющие собой проекты прокламаций, и статьи в наброски, предназначенные, по-видимому, для помещения в революционных изданиях или для отпечатания отдельными оттисками…"
Ротмистр оглянулся на подсчитывавших бумаги жандармов:
— Сколько?
Вахмистр поднял голову от брошюр, которые перебирал, и сказал особо значительным тоном:
— На многих изданиях оттиски печати Центрального Комитета РСДРП, господин ротмистр.
— Есть, — крикнул ротмистр, дописывая страницу. — Следовательно, больших хлопот не будет. На этот раз ваша судьба более чем ясна, господин Бауман.
Дверь на веранду, стеклянная, открылась, продребезжав стеклами. Вошел еще жандарм:
— Пролетки поданы.
Ротмистр кивнул:
— Верх поднят?
— Так точно, — отозвался вошедший с явным недоумением: как же иначе возят политических с места ареста?
Офицер встал, дотронулся до козырька фуражки:
— Госпожа Кузьмина, будьте любезны… — и дал знак одному из унтеров, у стола:-Захаров, ты отвезешь.
— В Таганскую?
Ротмистр досадливо двинул бровью: не полагается при арестованном называть тюрьму, в которую его везут. "Что это с Захаровым случилось? Опытный и давний охранник, а тут…"
Бауман и Надя встали. Прощаться? При жандармах обнять друг друга?..
Нет! К тому же ведь она только квартирная хозяйка. А он — чужой, ей незнакомый жилец.
Жандармы следили: шестнадцать глаз, пристальных и вражьих.
В таких случаях полагается думать: может быть, больше не встретимся никогда?
Бауман так не подумал. И Надя не подумала тоже. Они пожали друг другу руки молча. Молча, но по-своему: крепко.
Опять продребезжала стеклами дверь, зазвенели жандармские шпоры. Ротмистр проводил взглядом, оправил усы. Около Баумана уже стояли двое, качая на выпяченных грудях красные, туго плетенные аксельбанты. Они дышали тяжело, словно готовясь броситься.
Офицер приказал отрывисто и глухо:
— Наручники!
Сталь звякнула затворами вкруг запястья. Бауман тряхнул короткой кандальной цепью:
— Господин офицер…
— Извиняюсь, — перебил ротмистр, изысканно вежливо наклонив голову. — По закону не полагается, знаю. Но государственная необходимость имеет свои законы, господин Бауман. По прибытии в тюрьму мы снимем, конечно. Но на время переезда… Сколько уже за вами числится побегов, милостивый государь?
Он дал знак. Жандармы двинулись к двери. Бауман пошел между ними нарочито медленно, волоча шаг, и дверях он остановился-дослушать, что говорит ротмистр.
Ротмистр давал последние распоряжения, натягивая замшевые белоснежные щегольские перчатки:
— С улицы всех убрать сюда, в засаду. Огней не гасить — в этой комнате и наверху, в мезонине. Оставить посты в саду, в беседке и на огороде. По-двое. Но — чтоб не дышали. Продовольствие я утром пришлю: не один день придется подежурить. И прислуга когда приедет — тут еще прислуга прописана, — взять немедля и в управление: тоже, наверно, штучка.
Глава ХIII
ОПЯТЬ ЩЕЛКУНЧИК
У поворота на ту улицу, где стояла баумановская дача, Козуба сердитым голосом окликнул Ирину:
— Осади назад! Смотри-ка, по улице никого не видать. Сняли, что ли, наблюдение?.. Неужели опоздали?.. Выходит, дело сугубое.
В самом деле, по улице вниз не видно ни души. И кругом — никого.
Ирина откликнулась тоже быстрым шепотом (они шли медленно, в затылок друг другу, как незнакомые):
— Да. Когда я уходила, тут от них было — не продохнуть. Подожди здесь, вон у киоска: пей воду какую-нибудь… Я сначала пройду на разведку.
— Какой толк! Одежда на мне ж… Иди сама пей. Я — духом.
— Слушай, что тебе говорят! — совсем уже сердито сказала Ирина и даже повысила голос. — Если Грач сел, на ком будет организация? А таких, как я, каждый день найдешь. На мое место — сто.
Она увернулась гибко от его протянутой руки и мимо киоска прошла в темноту глухой улицы, под навес деревьев.
Прошла — и тотчас присела на первую же скамеечку, у дачи, рядом с каким-то в позе меланхолической сидевшим мужчиной в расшитой украинской рубашке, с гитарой в волосатых руках. Мужчина оглянулся на нее, и его пальцы прошли по струнам тихим и вкрадчивым перебором. Мимо по улице дробной рысцой протрусили две, три, четыре извозчичьих пролетки; у каждой поднят верх, наглухо подтянуты кверху кожаные фартуки. Так потайно, укрыто жандармы возят арестованных.
