Падали сумерки. Стало темно. Нюра зажгла лампу и опять села писать. Медленно, букву за буквой.
В дверь постучали. Нюра оглянулась, и глаза стали пристальными — как-то по-новому, как еще никогда не бывали в жизни. Стук был незнакомый, недобрый. Она рождала, затаив дыхание. Секунда еще, и в дверь забарабанил кулак.
— Кто? — крикнула Нюра через дверь, перекрывая звонким голосом своим гулкий стук. — Чего озорничаете?
Голос, басовитый, отозвался из-за двери:
— Отпирай, тетка!.. Глухая, что ли?
— Это твоя тетка глухая, видать, — огрызнулась Нюра, — а я слышу. Проваливай, пьяные твои глаза! Кликну дворника — он вас, босоногих, в полицию.
— Да все тут — и дворник, и полиция, — откликнулся голос, и кто-то заржал льстивым и хриплым смехом. — Отворяй по цареву высочайшему повелению!
— Господи Иисусе! — взвизгнула нарочитым голосом Нюра и откинула крюк.
Через порог шагнули участковый помощник пристава с портфелем, околоточный, два городовика и — в самом деле — дворник.
— Порфирьев Никанор здесь проживает?
Нюра потупилась: очень наглы были приставские всемогущие глаза.
— Здесь.
Участковый, тучный, лысый, снял фуражку, отер лоб отдуваясь:
— Живете тоже! Срам! От неба первый этаж. Пока лезли, семь потов сошло. На воздушном шаре к вам летать надо… Ты что — Порфирьеву жена, что ли?
Нюру вдруг точно кольнуло где-то под сердцем: как она прописана? Порфирьевой или как?.. Паспорта меняли столько раз, разве упомнишь?
На случай она не ответила вовсе, но участковый и не ожидал ответа. Он прошагал через комнату, пнул лакированным сапогом кровать:
— Где он?
— А бес знает, где его носит, — беспечно сказала Нюра. — Он же у меня пьяница.
— Пьяница? — Участковый оторопело глянул на дворника, меланхолически привалившегося к стенке.
Дворник посмотрел на Нюру, потом на пол, почесался и прохрипел протяжно и подтвердительно:
— Вроде как бы выпивает… Это как есть.
— Путаешь! — недоверчиво сказал участковый. — Политические водкой не занимаются. Случая еще такого не было, чтобы политик-пьяный. Ежели он пьет, какой же он социал?
— Как не социал? Социал, безусловно! — подхватила Нюра. — Как в вечеру, обязательно зенки нальет, трюфель сатанинский. Вот именно что социал, самое правильное ваше слово!
— Молчи, дура, — оборвал пристав, — ежели слов высшего значенья не понимаешь.
Он опять тяжко перевел дух. Нюра сказала умильно, поклоном указывая на диван:
— А вы бы присели, господин пристав. Ишь, с вас, как с лошади в гололедицу…
— Ну-ну! — грозно сказал пристав, но тотчас прикрыл глаза. — Ф-фу, действительно устал… Вторую ночь не сплю из-за ваших этих… — Он приоткрыл портфель, оттуда глянула толстая пачка ордеров. — В неделю не обыщещь! Сесть, что ли, в самом деле?..
Он опустился грузно на взвизгнувшее под тяжестью его тела сиденье. Нюра неторопливо сияла подушку с кровати, около которой, прощупывая матрац, уже толклись городовики, взбила крепкими, по локоть открытыми руками и бросила на диван:
— Прилягте, господин пристав, пока они по своему хозяйству управятся.
Пристав захохотал:
— Вот это, можно сказать, удружила, хозяюшка!.. Прилечь, а? — Он закинул ноги на диван, покачался на пружинах. — Мягко, скажи на милость!.. — Расстегнул китель, отдулся блаженно: — Вот это дело!
Подошел околоточный, вытянулся. Участковый нахмурился:
— Ты чего?
— Так что кончили, ваше благородие.
Пристав зажмурился. Ему не хотелось вставать.
— Ищи еще!
Полицейский пожал плечами:
— Негде, вашбродь. Всё обшарили. Да и шарить нечего: всё на виду. Одно слово-голь.
Пристав вздул горою живот и прикрыл глаза еще крепче:
— А я говорю: ищи еще!
Околоточный повернул налево кругом. Городовые и дворник стояли у двери кучкой, неподвижно. Постоял и околоточный. Потом повернулся опять налево кругом:
— Готово, вашбродь.
Пристав почесал бок, не расклеивая слипшихся глаз:
— Еще ищи!
— Окончательно негде, ваше благородие.
Глаза открылись. Они были гневны.
— В печке искали?
Печка была у пристава за спиной. Стоявший рядом городовик торопливо, стараясь не брякнуть, открыл отдушину, засунул руку. На лице Нюры заиграла улыбка. Городовик вытащил руку, по локоть измазанную в саже. Он выругался беззвучно, губами одними, и подошел к приставскому ложу в свою очередь:
— Никак ничего не обнаружено.
— Должно быть! — веско сказал пристав. — Имеем упреждение.
Околоточный развел руками:
— Где ж, если мы всё, до паутинки… Пол — и тот простукали. Только рукопись и обнаружена.
— Рукопись? — встрепенулся пристав. — Вот! Я ж говорил. Давай сюда!
Околоточный подал обрывочек бумажки. Нюра сказала, стыдливо прикрывшись рукой:
— Это… я писала.
— Ты? — Пристав глянул на нее, приподнявшись на локте, и фыркнул. Значит, выходит, тебя забирать? А ну, почитаем…
Он поднес бумажку к самым глазам: лампа далеко — читать было б трудно, если бы буквы не были так крупны и не отстояли бы так далеко друг от друга. Он прочел по складам:
— "Об упокоении…"
— Просфорку вынуть в поминовение родственным: помянет поп за обедней, им по грехам на том свете выйдет послабление какое… адовое… — пояснила Нюра.
— Сам понимаю, крещен! — огрызнулся участковый и продолжал читать: — "Об упокоении рабов…" Почему «божьих» не сказано? чьи рабы, я спрашиваю? «Божьи» — полагается писать.
— Известно, божьи… Я потому и не написала, — проговорила Нюра скороговоркой. — Слово-то трудное, как его писать? И чего писать, ежели и так знаемо?
— "…рабов: Николая, Александры, Марии, Татианы, Ольги, Марии, Анастасии, Алексея… — глаза пристава выкатывались все пуще и пуще в меру того, как он читал, — …и всех сродников".
Диван простонал всеми уцелевшими пружинами своими. Пристав сел:
— Это что ж?.. Ты что? Всю царскую фамилию… в гроб!..
Полицейские столпились кругом любопытствуя. Даже дворник отклеился от стены. Нюра всплеснула руками:
— Да что вы, господь с вами!.. Грех-то, грех-то какой!..
— "Родственники" нашлись! Гадать тут не приходится — всё как на ладошке: Николай-царь, Александра-царица, Мария-царица вдовствующая, Татьяна и прочие-дочери, Алексей-цесаревич-наследник… Креста на тебе нет! Он еще и родиться как следует не успел, а ты уж об упокоении молишь!
Нюра тоже перешла на крик:
— Да что вы на меня наговариваете! Об упокоении… Как это возможно, если они живые?!
— Живые, ясное дело! — воскликнул пристав. — Были бы мертвые, незачем было б тогда и молить об упокоении. Без царей жить захотела!.. За эдакое прямым, я тебе скажу, путем на каторгу. Это ж все одно, что цареубийство.
