Миша Карбышев с первого взгляда мне не понравился. С толка сбил присущий художникам или поэтам какой-то мечтательный, поверх голов, взгляд в никуда. Остальные трое молодых людей смотрели мне в рот, изо всех сил изображая заинтересованность и желание занять вакантное место. А Миша — нет. Разглядывал какие-то одному ему видимые дали, и ни каких иных чувств не демонстрировал. Чем и возбудил мое любопытство — его дело я взял у штабс-капитана Афанасьева первым.
«Каждому по делам его». Так, кажется, в Библии? Михаил Михайлович Карбышев родился в Омске, в 1840 году. Окончил Казачье кадетское училище. Вторым по курсу, между прочим! И практически сразу, в чине поручика, поступил в конный отряд жандармерии Западно-Сибирского округа. Руководил расследованием бунта приписных рабочих на Егорьевском заводе. Обзавелся влиятельными врагами в горном правлении АГО, разоблачив «князьков» собирающих дополнительный ясак со староверов Бухтормы. В деле хранился список с его докладной записки о потребности немедленного сенатского расследования деятельности Томского губернского правления, погрязшего во взяточничестве и саботаже Великих Государевых реформ. А еще он написал прошение на имя генерала Казимовича — не предлагать его кандидатуру на место секретаря Томского губернатора. Дальше майора Кретковского, судя по визе в углу листа, прошение не ушло.
Попросил трех кандидатов и их «пастуха» подождать в приемной, и поговорил с Карбышевым по душам. Парень, как только получил разрешение говорить откровенно, заявил, что горит всем сердцем от несправедливости. Что только ради торжества оной и в жандармы поступил. Здесь же, у правого моего плеча, станет чувствовать себя птицей в клетке, и потому, со временем, неминуемо меня возненавидит. Ненависть же — грех великий.
Вспыхнул и я. Прикрикнул, кулаком по столу грохнул. Приказал — бросить ребячиться и начать головой думать, а не шашкой. Спросил — сколько добрых дел, по его мнению, он из седла совершить сможет, и сколько из моей приемной?! Особенно, если я его к тому и подвигать стану?
— Мне, Михаил, слуги не нужны. Мне единомышленник и верный помощник потребен. Не тот, что лестью сладкой меня убаюкивать станет, а тот, кто на правду горькую глаза откроет. А от седла ты еще устать успеешь. Не умею я из-за стола людьми командовать. Вот и тебе придется меня сопровождать… Впрочем, решать тебе… Просить твое начальство тебе приказывать я не стану…
Договорились вроде. Остался Миша по собственной воле. Тем же вечером я его с Варешкой познакомил. Они мой список существенно увеличили и тут же наполнением досье занялись. Штабс-капитан стал с целым десятком солдат приходить — одному-то столько дел, сколько Мише потребовалось, жандарму не утащить было.
Уже к православной Пасхе специально заказанное у столяра бюро наполнилось карточками с краткими характеристиками десятков людей. Особенно здорово эта картотека помогала в общении с туземным дворянством и купцами.
Все переплелось. Все были друг другу хоть и дальними, но родственниками. Все про всех все знали. Я только из Мишиных невзрачных листочков узнал, что Александр Ермолаевич Фрезе женат на дочери бывшего Томского губернатора Екатерине Татариновой. На счастье с Гериным предыдущим начальником, тайным советником Валерианом Алексеевичем Татариновым, начальником Государственной Контрольной палаты, тот горно-заводской клан Татариновых ни в какой степени родства не состоял. Иначе мне грозила преждевременное нервное истощение от нескончаемых проверок этого жесткого, даже — жестокого, вроде экономического отдела ФСБ, органа.
Одиннадцатого апреля, в православный праздник Входа Господня в Иерусалим, оно же — Вербное Воскресенье, в бывшем особняке Горохова, провел губернаторский бал. Ничего особенного интересного. Толпа наряженных господ и их спутниц. Обилие драгоценностей, возвышенных, но отчего-то кажущихся пошлыми, речей, дорогих вин и закусок. Необходимое для меня, как нового губернатора, мероприятие обошлось в полторы тысячи рублей. И если бы не навязчивая баронесса Франк — супруга томского полицмейстера — сначала чуть ли не требовавшая немедленно снять все обвинения с ее брата — Караваева, а потом принявшаяся сватать мне девиц на выданье, посчитал бы вечер удавшимся. А так, остался какой-то мерзкий привкус, от этого «высшего света».
Ах да. Чуть не забыл. Я переехал. Дом в наем, не смотря на все старания мещанина Акулова, я так и не нашел. Переехал в другую гостиницу. В «Сибирское подворье» на Миллионной.
Конечно, немного дальше от присутствия чем «Гостиный двор», зато гораздо престижнее и Общественный Сибирский банк прямо через улицу. Старому прибалту, развернувшемуся не на шутку в почти пустой финансовой системе города, стало гораздо удобнее. Нужно сказать, Гинтар уже на третьи сутки пребывания в Томске обзавелся арендованным у какой-то вдовы небольшим флигельком, где организовал прием жалоб от обиженных чиновниками людей.
Там же нашлась отдельная комнатка для Василины, задорно тратившей мои деньги на выписывание всей прессы, хоть с какой-нибудь периодичностью издававшейся в Империи. Газеты с журналами начали доставлять, только когда с Томи сошел лед, и открылось устойчивое паромное сообщение с левым берегом. Зато сразу много. Девушке пришлось воспользоваться моим предложением и привлечь к сортировке нескольких девочек из Мариинской гимназии.
У меня в приемной тоже появился стол, за которым мальчики из Томской Мужской гимназии могли делать домашнее задание, пока их услуги в качестве посыльных мне не требовались. Кстати сказать, за право оказаться в моей приемной среди пацанвы разгорелось настоящее соперничество. Хотя управление гимназии и проводило первоначальный отбор по установленным мной параметрам — дети должны были относиться к малоимущим семьям, быть физически здоровыми и демонстрировать устойчивое хорошее прилежание к наукам. Взамен мои бастроногие посыльные получали до полтины в полдня, помощь и консультации в учебе и право гордится собой. Карбышевым были заказаны у гравера несколько специальных нагрудных знаков, удостоверяющих право пацанов передавать записки или вести от моего имени. Особо отличившимся позволялось этот знак носить не только в часы работы, а и дома и в гимназии.
Крестьянскому сыну Пашке Кокорину, добившемуся этого права первым из детей, знак вручали в столько торжественной обстановке, и воспринято это было настолько серьезно, что даже мое сердце прожженного циника дрогнуло. Короткостриженый, веснушчатый и курносый тринадцатилетний парнишка с торжественным лицом, как живое воплощение тех людей, земляков, ради которых собственно все мною и затевалось. Может быть в тот миг, впервые в жизни, я взглянул в глаза народа, не как статистических единиц, а как сообщества живых людей. Эта мысль так потрясла, что до конца дня дела валились из рук и ни о чем другом я даже думать не мог.
