Ла Файет весел, он смеется и обещает познакомить меня с индейской красавицей по имени Белая Сова.
Оказывается, маркиза, ставшего великим вождем Кайевла хотели женить на дочери какого-то местного шамана и бедняга Мари Жильбер едва сумел отбиться от этой чести. Правда, головной убор с перьями он надел все же не зря — Союз шести племен поднял томагавки против англичан.
Мы смеемся и поднимаемся по белым мраморным ступеням. Двери открыты, привратник склоняется в поклоне…
Я прикоснулся к холодному влажному дереву. Нет, сегодня мне здесь не откроют. Когда же это было? Лаперуз — почему мой друг вспомнил о нем? Выходит, я хотел уплыть на его фрегатах куда-то в Тихий океан? Говорят, Его Величество уже на эшафоте спросил палача, что слышно о Лаперузе. Но отважный капитан исчез, и спасательная экспедиция д'Антркасто вернулась ни с чем…
Я стоял у забитого досками входа, не решаясь отойти, словно могло произойти чудо. Двери откроются, и мы с моим другом поднимемся по высокой лестнице — вместе, как вместе служили в полку черных мушкетеров, а позже месили грязь под Йорктауном, где Рошамбо так славно помог генералу Вашингтону. А потом мы, тоже вместе, собрались в Маунт-Вернон, где я впервые закурил испанские «папелито». «Через пять лет вы пожелтеете, как китаец, Франсуа! И не жалко вам легких?» Ла Файет улыбался — беспечно, весело, война подходила к концу, а впереди была целая жизнь. Якобинцы приговорили его к смерти. И то же сделал Руаньяк! Почему я молчал? Почему не заступился за друга? Что я вообще делал среди бойцов армии Святого Сердца?
Я горько усмехнулся и медленно побрел вдоль огромного облупившегося фасада. Что за вопросы? Я делал то, что и другие — убивал, убивал, убивал. Пока не убили меня самого. Мы квиты, и мстить некому…
За особняком темнели голые зябнущие деревья. Кажется, здесь был парк. Если пройти сквозь него, то можно обойти здание. Где-то там черный ход…
Чугунные ворота исчезли, от решетки остались жалкие обломки, а половина деревьев лишилась веток или превратилась в уродливые пни. Было холодно, и я вспомнил, что месяц фример уже перевалил за середину. Впереди нивоз, мерзлая парижская зима — и отмененный Новый год. Год от Рождества Христова 1794-й. Тридцать пять лет… Вначале я не понял, почему эта странная цифра всплыла в памяти, но затем невольно покачал головой. Тридцать пять лет, Франсуа Ксавье! 2 января, день рождения. Мне исполнится тридцать пять. Исполнилось бы…
У черного хода были заметны признаки жизни. Дверь оказалась полуоткрыта, а слева от крыльца дымилось что-то, напоминающее самодельную печурку. Я оглянулся, но, никого не увидев, поднялся по ступеням и постучал.
Вначале за дверью было тихо, но затем послышались шаркающие шаги. Я еще раз вспомнил то, что сказал на прощание лейтенант Сурда. Жиль Беко, сторож. Назваться, спросить Сурду или Пьера Леметра…
— Чего надобно, гражданин?
Из полутьмы на меня смотрело морщинистое лицо под невообразимого вида шапкой. Выцветшие глаза были равнодушны и пусты.
— Вы Жиль Беко?
— А? — Ладонь сложилась рупором возле оттопыренного уха, выглядывавшего из-под шапки. — Не слышу ничего! Совсем, понимаете, оглох!
Я чуть было не поверил, но вовремя вспомнил, что стучал в дверь — и он меня услыхал. А стук был совсем негромкий…
— Я Франсуа дю Люсон, сударь…
— А?! Ой, не слышу, сынок!
Он слышал. Выцветшие глаза скользили по моему лицу. Внезапно взгляд старика стал острым, внимательным.
— Вроде и вы, господин дю Люсон. А вроде и нет.
Голос был тихий — и очень интеллигентный. Стало ясно — Жиль Беко такой же сторож, как я — национальный агент.
— Не похож? — усмехнулся я. — Глаза другие?
— И глаза другие, — старик покачал головой. — И весь вы другой. Но голос ваш, не спутаешь… Проходите, сударь!
Я вновь оглянулся. В старом парке было пусто, но долго стоять здесь все равно не стоило.
— Нет, — заторопился я. — Господин Беко, мне нужен Пьер Леметр…
Николя Сурда ничем не мог мне помочь. Оставались двое, но Поммеле не было в Париже.
Сторож задумался, затем вздохнул.
— По правде, не должен был вам говорить… Но я вас знаю, господин дю Люсон, вы зря не спросите. Господин Леметр сюда редко заходит — опасно стало. Поищите его в церкви Святого Евстафия. Это на Монмарате, знаете?
— Где? — кажется, я ослышался. — Простите, как?
— Давно у нас не были? — По хмурому лицу промелькнула улыбка. — Господа санкюлоты переименовали. Был Монмартр, стал Монмарат. Господин Леметр там почти каждый вечер бывает. Только вы осторожнее, сударь…
— Обещаю.
Я попрощался и быстро пошел обратно, к разбитым воротам. Итак, Монмарат, церковь Святого Евстафия…
Вечером пошел снег, и узкие улочки Монмартра сразу же побелели. На чистом сверкающем покрывале почти не было следов. Холод и снег прогнали добрых парижан с улиц под ненадежные крыши. Я отпустил фиакр в начале улицы Маленького Жана, ведущей на самый верх Монмартрского холма. Где-то там, если верить разговорчивому кучеру, и находилась бывшая церковь Святого Евстафия.
Остаток дня ушел на обустройство. Квартира, куда отвез меня Камилл, оказалась очень маленькой, из тех, что зовут «кавалерками», зато необыкновенно удобной. Она имела целых три выхода, причем один — по скрипящей деревянной лестнице — вел во двор, а еще один — на крышу. Я невольно поразился такой предусмотрительности, но Демулен лишь хмыкнул, пояснив, что квартира эта — не простая. Два года назад ее подыскал лично гражданин Дантон, дабы спрятать от бравых полицейских комиссаров одного своего сварливого приятеля, имевшего счастливое свойство постоянно цапаться с властями. Упомянутый приятель жил в ней около двух месяцев и в конце концов воспользовался ходом, ведущим на крышу. Мир оказался тесен — сварливого знакомца звали Жаном Полем Маратом, по чьей милости Монмартр потерял свое имя, а бедняга д'Энваль — угодил в Консьержери. После бегства Друга Народа по хрустящей черепице гражданин Дантон сохранил за собой столь удобное убежище — на всякий случай.
Новости не порадовали. Демулену удалось узнать, что при обыске у д'Энваля нашли письмо Шарлотты Корде. Наверно, только ирокез мог хранить такое! Да, нашему Роланду пришлось туго! «Трубит он слабо — значит, смерть пришла. Коней пришпорьте, чтоб не опоздать!..»
Дабы отогнать невеселые мысли вкупе с призраком Марата, я зашел в ближайшую лавку, где, к своей радости, обнаружил пару бутылок граппа. Не овернского, не марсельского — лиможского. Лиможский грапп поистине страшен, особенно для человека непривычного, зато вполне годится, чтобы прогонять злых духов. Я медленно поднимался по узкой улице, больше похожей на горное ущелье, и не торопясь прикидывал, что мне искать в бывшей церкви. Если Пьер Леметр действительно там, можно будет спросить… Нет, спрашивать сразу нельзя, Леметр может что-то почуять, насторожиться. Я бы на его месте отослал странного гостя подальше — и сам бы постарался исчезнуть. Но иного выхода нет. Он — последний, кто может знать о «Синем циферблате». Он — и еще Поммеле. Больше надеяться не на кого.
